И он…Наклоняется…Целует.

Как он меня целует!

Минуту.

Две.

До пульса под 150.

До дрожи икрах.

До прострелов внизу живота.

До ватных ног.

До мокрых трусов.

До шума в ушах.

До тишины в голове.

До дыры в солнечном сплетении.

Как будто мы опаздываем, как будто нас сейчас оторвут друг от друга.

Моё сердце будто бы увеличилось в тысячу раз! Я не чувствую ничего кроме его губ.

Я пропала.

Я не могу собой управлять.

Я не могу больше сопротивляться.

Отпускает губы и обнимает всю…Будто с ног до головы.

– Идём, милая. – говорит.

Выходим из дома. Возвращаемся на Патрики. Он рассказывает про Берлускони^>[4]. Смешной! Думает, я слышу хоть что-то. Я улавливаю только стук своего сердца – как будто в уши мне засунули стетоскоп. Мы идём за руку мимо озера.

– Марго, я хочу тебя целовать…– он останавливает меня.

И это начинается снова. Это сумасшествие. На этот раз его руки чуть ли не под платьем.

– Мужчина! Мужчина! – вдруг слышу я чей-то противный голос.

Мы отрываемся друг от друга. Рядом с нами какая-то злая женщина в леопардовой юбке.

– Мужчина, как вам не стыдно! Тут дети! – цокает она и с отвращением уходит от нас.

Я смотрю вокруг виновато.

– Не бери в голову. Идём! – он снова хватает меня за руку.

– Мне очень стыдно. Мы же, в конце концов, не одни на этой улице – качаю головой я.

– Да, я знаю, мы не одни. Но для меня мы одни. Неужели ты не видишь, что все вокруг уже сгорели под палящими из нас искрами? – тихо произносит он.

Вся неловкость ситуации куда-то испарилась. Как хорошо рядом с ним. Разве так бывает? Ни с кем в мире не было так хорошо.

И вот мы уже по лестнице поднимаемся.

В снятую им квартиру.

Красивая железная дверь.

Громкие замки.

Открывает. Запах белых цветов. И чистоты.

Светло очень. Потолки огромные. Вид на Большую Садовую.

Сколько же стоит здесь жить?

Заходим. Я кеды аккуратно ставлю в прихожей. Пятка к пятке. Носок к носку. Он тоже свои снимает. Дорогие какие-то. Достает из рюкзака бутылку вина. Заходим в комнату. Огромная кровать. Кресло с высокой спинкой. Ковер с мягким ворсом. Открывает окно – тут же врывается шум Москвы и тёплый июньский ветер.

Никогда не оставалась так быстро с мужчиной за закрытой дверью.

Хлопок бутылки.

Откуда-то удачно бокалы появились.

Наливает.

Садится в кресло.

Я – на подоконник.

Хочется, чтобы он был рядом. От мягкости, теплоты и вина начинаю разбухать в теле этой противной чужеродной девчонки, сочиться через рёбра наружу, обволакивать, наступать на дыхание, а потом вновь отпускать, щекотать корни волос, трепетать до кончиков, вздрагивать и опускать потом плечи, сутулиться, чувствовать тяжесть выше бровей и как холодеют пальцы рук, потом ног, потому что кровь сейчас где-то не в тебе…

Осмелела немного. Спрашиваю:

– Сколько у тебя детей?

– Пятеро.

– А зачем столько?

Он рассмеялся.

– Что? – надулась я, решив, что он посчитал мой вопрос глупым.

– Меня ни разу никто об этом не спрашивал. Ты первая.

– Ну и? Ответишь?

– Для счастья.

– Но получается, что счастья-то нет.

– С чего ты так решила?

– Ты сам говорил, что у тебя нет духовных наследников.

– Это не значит, что я не люблю своих детей и не счастлив от того, что они у меня есть.

– А что это значит?

– Наследовать должен тот, кто к жизни сможет приложить наследство. Откуда строчки? Знаешь? – спрашивает он и делает глоток.

– Ты только что придумал?

– Нет. Гёте придумал. Двести лет назад.

– Ты любишь Гёте?

– Нет, просто с тех пор ничего не изменилось. Те же истины. Мои дети из другого теста. Они росли в других условиях. Вот как росла ты?

– Сама по себе. – пожала плечами я.

– Как это?

– Меня воспитывал дед.

– А где были твои родители?