– Так это что же, сам Юрий указал?

– Сам. Указал. Не надо ждать, когда прикажет, а не укажет. Моя опала и тебе боком выйдет, сам знаешь. Суздальцы в наши дела до тех пор не лезут, покуда мы их интересы тут блюдем. А оплошаем – мигом вместо нас тут наместники суздальские сядут.

Еле успели перемолвить о своем, как подошла ладья с полуночи, вида не совсем здешнего. На носу ладьи стоял седобородый и седовласый, но еще крепкий старик. Волосы и борода заплетены в косы, поверх обычной рубахи – клетчатая накидка. Справа, а не слева, как у русичей, висит меч довольно необычного вида, в руке – копье, ратовище которого покрыто затейливой резьбой. Вроде как не оружие, а символ власти. Рядом с ним стоял типичный русич, причем явно не местный. Одет как дружинник среднего достатка, но одежда не новая, если не сказать поношенная. Да и сам, несмотря на невеликие года, тоже какой-то поношенный, затертый. Но стоило взглянуть ему в лицо, встретить его цепкий, внимательный взгляд, отметить неизгладимую ничем и ни у кого печать интеллекта на лице, так начинало казаться, что затертость и поношенность – нарочитые, дабы легче было теряться в толпе.

Ладья притерлась с другого борта к княжеской, старик величаво перешагнул через борт, а русич замешкался нарочито и перешел на княжескую ладью почти на корме, подальше от князя, боярина и старейшины. Зато нос к носу столкнулся с монахом, мельком глянул на него и шагнул под благословление. Если б кто внимательно смотрел, то создалось бы впечатление, что монах и странный русич знакомы, но скрывают это.

– Здравия тебе, князь белозерский Вячеслав! – звучным голосом возгласил прибывший старец, – для нас – честь быть твоими людьми и служить тебе. Обильны ли твои угодия, крепок ли твой дом и город, здоровы ли твои родичи? Не обделяет ли Белый Бог Христос тебя своей милостью?

– Спаси Господь за приветливые речи, мудрый Ерш, вижу, что крепок ты на диво, годы не берут тебя, тверда твоя рука, держащая копье власти.

– Будь здрав и ты, боярин Чурило Пленкович, – вождь галатов Ерш повернулся к боярину, – вижу, что здрав и бодр. Не беспокоит ли рана, нанесенная новгородским мечом?

– Эк ты сказанул, Ерш Ершович, рана о прошлое лето получена, я уж и забыл о ней. Да и рана-то не шибко тяжкая. Но ты тогда добро поступил, что дозволил твоей дочери меня лечить. Сын мой Влас как увидал ее – так сразу и возжелал жениться, а до этого и думать не хотел.

– Эээ, так вы никак породнились?– весело спросил князь.

– Еще нет, – степенно ответствовал Ерш, – только … как это у вас… сговорились, помолвка. А свадьба по осени будет.

– Отделяю я Власа, княже, хочет своей усадьбой жить, вот тут, на восход место есть подходящее.

– Отсюда на восход, а от Галатинки – на полдень верст семь, на самом берегу озерном, – кивнул Ерш. Три семьи с дочерью под руку зятя уходят.

– Да у меня двое смердов пока без наделов, тож туда переселяются, – добавил боярин.

– Добро, – подытожил князь, – с нового селища три года подати не брать велю.

– Любо! Слава князю!

– А теперь пошли-ка, други…а, вот еще: – скажи-ка, Ерш Ершович, что за человек с тобой?

– Человека этого по зимнему пути привезли, аж целый большой десяток суздальских воинов. Десятник их мне грамоты передал, но я не разумею чтения, потому на словах пересказал, что шибко опалился на людина этого князь Юрий Суздальский. Человек этот, именем Даниил, был при князе служивым молодшим, да прогневил своего господина, пото и сослан с глаз долой да подале. Воины отдохнули седьмицу и ушли, а Даниил энтот остался. Мы ему невелик теремок срубили – серебром расплатился. Сам ничего не делает, если и ходит на охоту да по рыбу, так забавы для. Серебра пока в достатке дак. Воз с собой привез, а в возу – справа воинская вся, одёжа разная, да половина воза – книги да пергамен для письма. Часто сидит пишет у терема, по летнему времени стол да скамейку вынес. А что пишет – неведомо, никто из нас грамоты русичей не разумеет. Я спросил однажды. «А пишу, – говорит, – слова покаянные ко князю, господину моему, дабы отозвал меня из сих палестин в Суздаль али в Ростов ко двору своему.»