Есть и еще одна причина, побудившая меня «вступить в права отцовства» – когда я в первый раз прочитал эту рукопись, то сделал массу карандашных пометок – почти на каждой странице по нескольку. Потом я много раз возвращался к ней, читая с редакторским пристрастием, и с каждым чтением понемногу соглашался с тем, кто это все написал, и одну за другой стирал свои пометки, так что раз за разом число их уменьшалось, и когда, наконец, поля стали вновь совершенно чистыми, я увидел, что исправлять здесь решительно нечего, и понял, что согласен со всем написанным и полностью разделяю основную концепцию произведения. А коли так, то никаких препятствий к “усыновлению» уже не остается, и в присвоении чужого меня никто обвинить не сможет – ведь все другие предполагаемые авторы вроде бы мистические. Во всяком случае, о двух точно сказано, что они покойники, а третьему – я имею в виду Холомона – если даже он существует и жив, несомненно, предстоит стать тем самым «лишенцем», потому что, по всему видать, в последнюю минуту он передумал лезть в эту историю – скорее всего, испугался чего-то, а, впрочем, не исключено, что какие-то высшие силы, не надеясь на его твердость и последовательность, отняли у него рукопись и передали ее мне, неизвестно почему уверовав в надежность этого варианта.

Вот так я и присоединился к странному трио, составленному не то из трех «ха», не то из трех «иксов», и по закону диалектики количество перешло в новое качество – трио превратилось в квартет, полноправным участником которого я оказался после того, как внес свою заключительную ноту в общий аккорд. Думаю, что тут не обошлось без вмешательства Провидения, принявшего во внимание тот установленный факт, что если рукопись не имеет хозяина, во всяком случае живого хозяина, то напечатать ее практически невозможно – все считают ее бесхозной, а в такой ситуации ни перед кем не надо оправдываться или объясняться или, как минимум, отказывать, что всегда неприятно и тому, кто отказывает, и тому, кому отказывают. Об этом как раз упоминает один из тех «иксов», через чьи руки рукопись прошла. Мой личный опыт, например, подтверждает, что нам еще не удалось издать ни одной вещи наших ушедших друзей. И, насколько мне известно, другие, которые поумней и умудренней, даже и не пытаются этого делать.

Но коли я уже решился на такое деяние, то буду настаивать на факсимильном издании, потому что без установленного «первоавтора» мы не правомочны вносить какие-либо изменения в текст – ведь при подготовке к печати любой книги обязательным условием должна быть работа с автором, а не с рукописью. А то теперь моду взяли работать только с рукописью – чуть ли не все произведение заново переписывается редакторами. Но ведь в таких случаях совершенно невозможно выяснить, кого же считать настоящим автором – то ли писателя (а, точнее сказать, писавшего), то ли редактора, в корне перелопатившего сочинение. Да и вообще не понятно, как это возможно допустить, чтобы тебя лопатили? Мне, правда, и самому приходилось лопатить кое-кого из писателей, в результате чего от них порой даже по объему одна треть оставалась, и что меня в таких случаях просто потрясало – они еще мне спасибо говорили! Но раз уж это явление развилось, то оно, по-моему, должно быть и узаконено. Может быть, следует ввести звание «писатель-сырьевик» – что-то вроде журнального нтемачаи? Или, скажем, установить разряды: «писатель-черновик» и «писатель-беловик». И в союз их принимать в два этапа: первые вроде как бы должны пройти «кандидатский стаж», научиться писать, и лишь тогда их можно будет принимать окончательно. Есть же в Академии наук членкоры и академики… Правда, членкоры себя лопатить не дают, и пример этот неудачен. Так что я даже не знаю, с чем это и сравнивать…