– Н-ну, если ты настаиваешь… – не очень уверенно согласилась темнота, после чего выделилась из кустов, неслышно приблизилась и распалась на две фигуры, обе ростом как раз с сидящего мальчика.

– А я вас знаю! – обрадовался мальчик, приглядевшись, – вы черная, и рыжая с черным, а пестрая побольше немного, и вас двое, и вы – собаки! Я видел из окошка на втором этаже!

– Ох, уж этот мне второй этаж, – сказала черная собака, неторопливо приблизившись. Она с явным удовольствием села возле мальчика, немножко подумала и задумчиво лизнула его в щеку; ещё немного подумала, и легла. И со вздохом призналась:

– Все-таки, старая я стала. Ходить трудно, стоять совсем не могу…

– Надо бабушку спросить! – жарко воскликнул мальчик, которого мгновенно и глубоко огорчила проблема новых знакомых, – у неё, она говорит, тоже кости часто болят, она травки всякие заваривает…

Собаки как-то виновато переглянулись, и второй, пестрый и совсем здоровенный, сказал печально:

– Думаешь, не спрашивали… думаешь, всё всегда получается, как захочется…

Мальчик, который именно так и думал, даже поверить не смог вот так сразу, что может быть иначе; только почувствовал, что им всем сейчас сделается очень грустно, и поспешил сменить тему:

– А как вас зовут?

Это оказался удачный ход: собаки опять повеселели, и по очереди представились.

– Котя, – привстала черная собака. Потом внимательно вгляделась в основание собственного хвоста, и пояснила задумчиво: – собственно, «Котя» – это так, для своих, на самом деле там всё много сложнее… Но как-то мне сегодня не до протокола.

– Буля, – гордо вздернул голову пестрый, – то есть, на самом деле герцог Бульонский. И это только если недосуг…

– Здорово, – оценил мальчик, – а где вы живете?.. А, знаю! – вдруг сообразил он, – на той горе, до которой не дойти, да?

– Ну, в общем, да… – важно кивнул огромный герцог Бульонский. Теперь мальчик уже видел отчетливо: на самом деле они были оба поджарые, с короткой шерстью, но всем остальным сильно отличались друг от друга: черная Котя имела стоячие острые уши, аристократически узкие лапы, и красиво опушенное, элегантное перо хвоста. У пестрого герцога уши были отложные, лапы мощные, хоть и не толстые, а хвост, как только его оставляли без присмотра, отчетливо сворачивался в колосистый бублик; сравнив размеры собак с собственным ростом, мальчик немедленно и от всей души простил здешним лесам отсутствие слонов.

И тут в озере плеснуло.

Котя привстала, но тут же легла обратно, а мальчик вскочил, и сунулся было к оврагу поближе, но из-под руки его вывернулся герцог, и шепнул:

– Не сюда. Беги за мной, не отставай!

И мальчик побежал.

…Он потом рассказывал бабушке, что сам удивлялся – как это удавалось передвигаться так стремительно, что кусты орешника, стволы ёлок и сосен будто сами расступались перед ним, а он бежал – нет, летел! – над кустами бересклета, малины, папоротника-орляка, через канавку ручья, через большой муравейник, и ещё один, и над поваленным стволом вдоль оврага вверх, и тут же влево, над ивняком, тавологой, аиром, на другую сторону через черный поток, и…

– Здесь… Т-сс! Смотри.

Мальчик замер, припав к мокрой от утренней росы спине герцога. И увидел: в раздвинутых кулисах сначала ушей герцога, а потом в распахнутом занавесе прибрежных кустов, дальше и ниже – выныривают из ряски, и плывут к другому берегу, и выбираются на него толстые, черные, на удивление юркие фигурки; и вот уже не видать их среди кустов малины, бузины и бересклета, только слышен шорох в зарослях, и вдруг всё стихает, и сквозь дребезг лягушек пробивается едва слышный мерный и упорный хруст: бобры догрызали початый с вчера ствол. Это длилось совсем недолго, а потом ночной покой разорвал оглушительный треск, которым качнуло прибрежные кусты. В озеро, взметнув настоящее цунами, ухнуло дерево, ушло в глубину и тут же вынырнуло, закачавшись на им самим поднятых волнах, разгоняя мусор и топляки, выплескивая на травянистые берега оврага почти настоящий морской прибой с мелкими сучьями, ряской и потрясенными лягушками.