. Уникальной «наивной» живописи Панкова писатель посвятил несколько рассказов и статей, небольшую книгу. Именем художника озаглавлено и одно из стихотворений 1942 года. В нём сконцентрировано стремление Гора воспроизвести специфику изобразительного стиля и почти мифологического мировидения художника, психологически не отделявшего изображение от его автора и изображаемого. Стремясь к достижению этого эффекта, ставшего ещё одним способом возвращения прошлого, Гор прибегнул к выстраиванию рядов грамматических и фонетических соответствий, напоминающих хлебниковское «склонение слов»:

Значение живописи в жизни и творчестве Гора вообще сложно переоценить – он много писал о художниках, а его домашняя коллекция неизменно поражала гостей квартиры. Буквально населены художниками прошлого и настоящего оказались и стихи – не все имена названы прямо, но уже в самой образности угадывается влияние авангардистов начала века. Каждый – от Тициана до Сезанна, от Веласкеса до Панкова – привносит в текст Гора детали своего художественного мира.

Хотя многому в стихах Гора можно найти объяснение в биографии писателя и предшествующей традиции, в то же время их образный строй – сжатый и невероятно концентрированный пересказ не только уже написанного им к началу войны, но и многого из написанного после. Характерным свойством творческой мысли Гора была своеобразная экономность, практичное стремление раз за разом варьировать одни и те же образы и идеи. Как следствие, ключи к объяснению отдельных «тёмных» мест в стихах 1942–1944 годов рассыпаны по всей прозе и публицистике Гора. Многое из того, что кажется в стихах абсурдом (в частности, многочисленные превращения), на самом деле является предельно краткими реализациями излюбленных Гором метафор, в первоначальном, прозаическом своём виде часто лишённых всякой парадоксальности.

Одно из последних произведений Гора, повесть «Пять углов», – о попытке писателя и искусствоведа (в котором, как и во всех его рассказчиках, угадываются многие черты автора) написать книгу о художнике С. По мере изучения его биографии герой обнаруживает в ней пугающие черты сходства с собственной судьбой. В финале повести в квартиру к С. является корреспондент ТАСС, как две капли воды похожий на Блока.

«– Стихи пишете? – спросил художник.

– До блокады писал… Но сейчас кто же пишет стихи?

– Ольга Берггольц пишет. Как-то по радио слышал прекрасное стихотворение…».

Весь разговор – агонический бред С., голодной смертью как будто избавляющего от этой судьбы своего биографа-двойника, так похожего на Геннадия Гора. Блокадные полотна С., на которых осаждённый город изменяется и словно оживает перед лицом катастрофы, становятся его лучшими и самыми сложными произведениями. Даже в конце 70-х годов Гор не позволил себе ближе подходить к теме собственных стихов. Он никогда не пытался распространять их или готовить к печати. Сорок лет рукописи хранились в столе, и ещё почти двадцать лет после смерти писателя их содержание оставалось известно единицам. И хотя за последние десять лет о стихах Гора вспоминали и говорили неоднократно, печать замкнутости, наложенная автором, как будто до сих пор не вполне с них снята.

Андрей Муждаба