– Тебе лучше? – тихо сказал Гена. – Это горная болезнь. Она пройдет.

Я захотел встать, но Гена испуганно вскинулся, и я остался лежать. Было жестко, неудобно, вода высохла, и майка прилипла к телу.

– Я очень ненадежный человек, Сережа, – сказал Гена. – Лучше бы мне не ввязываться в эксперимент. И я не смог там, на плато…

Я решил, что он говорит о далеком плато в Тибете, где погиб его брат.

– Не надо, – сказал я, и Гена замолчал. Провел рукой по волосам, встал, надел рюкзак.

– Сбегаю за Володей, – сказал он. – Я мигом. Тебе нужно полежать, и все.

Гена говорил неуверенно. Я видел, он лихорадочно соображает, нет ли другого выхода, правильно ли он поступает. Ему очень не хотелось решать самому.

– Иди, – сказал я.

Гена стоял. «Ну иди же!» – хотел крикнуть я. Подумал: «Что бы сделал я сам на его месте? Сейчас и тогда. Особенно тогда, в Тибете».

Докшин побежал. Перепрыгнул через ручей, крикнул что-то, скрылся. Я остался один. Было очень легко, покойно, только немного тоскливо. Почему он ушел? Я вспомнил, что в Тибете не было плато, там были скалы, отвесные скалы. – Все то же ощущение недоговоренности не давало мне додумать мысль. Я знал, что топчусь рядом с отгадкой, поведение Володи и Гены казалось все более странным, но я не мог понять – где моя фантазия, а где факты.

Я лежал, думал, осуждал Гену, оправдывал, жалел. Представлял его в роли космонавта-няньки, а Володю – в роли малыша, слушающего сказки. Это было не смешно, немного жутко.

– Асцелла, дельта Стрельца, – сказал Бугров.

Я приподнялся на локте. В комнате было полутемно. Наступил вечер, а Володя не зажигал света. Включился транслятор, соединенный с магнитофоном в лаборатории. Секунду было тихо. Потом шорох – обычный шорох сматываемой ленты.

И неожиданно высокий звук выплыл из динамика, разлился, заполнил комнату. Звук казался плотным, как осенний туман, он заползал всюду, я слышал его в себе, и еще слышал, как билось сердце. Голос звезды ширился, стал ниже, гуще, будто сливались ручьи. Я думал, что не выдержу напряжения. Опять не хватало воздуха, сердце будто взрывалось при каждом вдохе, я слушал и не верил. Не могло быть все так просто: темная комната, силуэт Бугрова в переплете окна, тень Гены, склонившегося надо мной вопросительным знаком, – и песня. Звездная песня, которую не успел услышать Поздышев, в которую не верил Одуванчик, о которой не хотел думать Олег. Песня, впервые звучавшая для людей.

– Арктур, – сказал Володя.

Я вспомнил свое разочарование, абсолютный нуль в звуковом спектре, далекую неспетую песню. Значит, Володя не поверил моим расчетам? Решил убедиться, что Арктур молчит?

Я услышал, как из глубины комнаты поднимается волна цунами, растет, становится выше гор, выше неба. Падает. Сейчас захлестнет все, сомнет, уничтожит. Неожиданно звук изменился, стал выше и одновременно как-то спокойнее, я понял, что Володя переключил прибор на другую частоту. Секунда – высота тона подскочила еще раз, а потом еще и еще, и наконец звук исчез, оставив в ушах уходящий в высоту звон.

Стало тихо, и я увидел, что стою возле Бугрова, а Гена держит меня за плечи и тихо повторяет:

– Ты бы лег, Сережа… Слышишь, Сережа…

Я вернулся на постель, почувствовал, что весь дрожу. Закрыл глаза, лежал, прислушивался. «Успокойся, – подумал я, – это только начало. Но где я ошибся? Модельная задача и приближенное решение…»

Должно быть, я сказал это вслух, потому что Володя отозвался, усмехаясь:

– Ошибки не было, Сергей. Я не сказал главного: звуковые частоты в песне Арктура распределены по ряду простых чисел. Первая частота – восемнадцать герц, инфразвук. Второй обертон выше первого в три раза. Я говорю обертон, но это самостоятельная частота, назови ее как хочешь. Потом идут отношения: пять, семь, одиннадцать, тринадцать… Вплоть до мегагерца – дальше прибор не воспринимает.