– Голод.

Тот присвистнул.

– Ну все, труба. Теперь точно вымрут. Начнут озеленять Сахару и конец.

Михаил тяжело покачал головой:

– Возможно, возможно. Знаешь, что они давеча удумали? Глобальное потепление! Мы там им климат слегка подкрутили, чтоб ананасы лучше росли, так они теперь бегают, как тараканы: заводы остановили, нефть качать перестали, коров зарезали – они, говорят, метан выделяют…

Угрюмый внезапно захохотал. Сидевшие у стола обернулись.

– Как ты сказал? Метан?

– Ну да, метан.

– Вот придурки.

Он сделал паузу, обдумывая что-то важное. Потом снова потянул собеседника за край тоги, уводя в самый дальний и темный угол.

– Слушай, Миша, а давай все отменим, а? Апокалипсис этот, Страшный суд, Второе пришествие. Ну не хотят они Царствие небесное – и не надо. Пусть себе Сахару озеленяют, а я спать пойду.

Седая голова снова нерешительно качнулась:

– Не, прости, этого не могу. Наверху не поймут. Там у них знаешь, какие планы?

Угрюмый понурился. Потом вдруг встрепенулся, словно на него снизошло внезапное вдохновение:

– Знаю! Давай им потоп устроим! Ну, как тогда, помнишь? Только без Ноя и всей этой слезливой мелодрамы: мне после Хиросимы как-то неохота с ней маяться, устал я, да и некогда. А наверху скажем, что у Йормунганда трубу прорвало. А?

Старший на мгновение задумался.

– Потоп – это можно. Во-первых, чтобы без потопов – таких указаний не было, во-вторых, новых планов писать не нужно, а значит и согласований для них не требуется. Только поживее, чтобы до полувекового доклада, а то шеф не одобрит. И чтоб никто лишнего не болтал – сами решили, сами сделали.

– Не вопрос, – счастливо расцвел угрюмый, – все будет честь по чести. Ты, значит, иди наверх, мы тебя тут не видели, и ты про нас ничего не знаешь. А мои уж, будь уверен, не подкачают.

Михаил кивнул и вышел, молча закрыв за собой дверь.

Позади раздался крик «Полундра» и радостный звон бьющихся пробирок. Начиналась новая геологическая эпоха.

Грузный черноволосый человек в немного помятом сером пиджаке чувствовал себя неуверенно. Ерзал, морщился, перебирал в пальцах разложенные по столу письменные приборы. Его добрые, с какой-то овечьей кротость глаза близоруко щурились за толстыми линзами очков. Сидевший напротив седобородый мужчина в странной одежде был, наоборот, абсолютно спокоен. Его не смущала ни доисторическая ветхость халата, ни сам халат, каких не носили уж неизвестно с каких незапамятных времён, ни рыжая, без тени блеска, ржавчина на массивных, небрежно брошенных на стол ключах.

– Так, – вздохнул он, поднимая глаза от тонкой, словно из рюкзака первоклассника, тетрадки, – и что же вы хотите мне рассказать?

Чернявый сглотнул. • Простите меня, отец… – он замялся, припоминая.

– Петр, – подсказал седой.

Тот кивнул. • Простите меня, – повторил он заискивающе, – ежели я словом ли, делом ли…

– Не теряйте времени, – перебил его Петр, – с этим понятно.

Грузный человек засопел. Его трясло.

– Не по лжи! – вдруг фальцетом закричал он, – не по лжи жить старался, но токмо по справедливости! Не убивал, не крал, не насильничал. Жены ближнего своего не желал.

Тут он слегка покраснел и вновь остановился, словно забыв какую-то формулу.

– Ясно, ясно, – заметил меж тем седобородый, и, постучав ногтем по обложке тетрадки, добавил:

– Это у нас записано.

Его собеседник, сильно ободренный, начал потихоньку успокаиваться.

– Видите ли, отче, – продолжил он доверительно, – я всегда старался жить так, чтобы никому не причинять зла. В шестнадцать лет стал веганом, в двадцать нанялся смотрителем приюта для бездомных, потом, значит…