…Что-то бухнуло в борт, скрипнуло внутри, потом еще раз, еще. Опять время тишины и опять повторение гаммы, но чуть сильнее, так что ударила негромко рында.

Самым неприятным был скрежет металла. Капитану казалось, что он в эти мгновения чувствует боль Ледокола.

Капитан пытался уловить хоть какой-то ритм этой новой жизни. Но складывалось плохо. То, что произошло, не составляло понятную и предсказуемую очередность, когда одно вытекает из другого. А он привык к порядку, к простым истинам и потому изо всех сил пытался вернуться к ним. Капитан понимал, что для организации порядка потребуется время, а есть ли оно у него? Теоретически – да. Впереди дни и ночи зимовки, если, конечно, там, на материке, не решат, что его нужно срочно снять с этой вынужденной вахты.

Если заберут на материк быстро, значит, ничего хорошего не будет, навесят ярлык – и все, как говорится, приплыли. Теплилась надежда, что этого не случится – все-таки капитана на такое сложное судно так просто не найдешь.

Капитан представил себе кабинет руководителя пароходства, он лишь однажды был здесь, когда начальник Госпара специально вызвал Капитана к себе по случаю прибытия на ледокол важного московского чина.

Капитан представлял себе этот огромный, не очень уютный кабинет именно таким: с высоким потолком, старой мебелью, бархатной, слегка пошорканной обивкой, окантованной золотистой ленточкой, намертво пришпиленной большими шляпками специальных гвоздиков.

В кабинете было темно – хозяин Госпара не любил солнечный свет. Длинные, тяжелые шторы с бахромой свисали с трехметрового потолка и, кажется, уже привыкли, что солнце заглядывает сюда только в отсутствие хозяина. Стол! Это не просто столешница с письменными принадлежностями, по размерам она приближалась к какой-нибудь спасательной лодке. Казалось, вот еще мгновение, и она поплывет, подбирая попавших в бедствие пассажиров. Стол действительно был огромен, массивен и в то же время удивительно вписан в этот кабинет. Скорее всего, раньше он был под каким-нибудь важным чиновником, на нем лежало множество бумаг.

Начальник Госпара бумаг терпеть не мог – от них у него случалась аллергия. И потому на этом старорежимном столе с зеленым сукном кроме чернильного прибора из потускневшей от времени бронзы стояли подставка для ручек, стакан с красиво отточенными карандашами, валик для промокания чернил, нож для разрезания бумаг, карандашная точилка. Графин с водой и пара граненых стаканов из обычного стекла. С краю у новомодной лампы «ГосЭлектроТрест» отвоевал особое место монументальный черный телефонный аппарат с кучей белых кнопок-переключателей, круглым циферблатом посредине, массивной трубкой… Все эти причандалы должны были свидетельствовать, что вы в кабинете крупного начальника.

Даже пепельница из хрусталя, массивная, тяжелая, с замысловатой глубокой фигурной выемкой – и та должна была указывать на то, что хозяин этого кабинета занимает высокую должность. Пепельница всегда была абсолютно чистой – начальник Госпара сам не курил и другим в своем присутствии не позволял.

Русин внешне никак не тянул на начальника. Был он худощав, небольшого роста, так что и не поймешь, то ли он возвышался над письменным столом, то ли стол над ним. Выбился к должности из старых спецов и, следовательно, был далеко не молод. Френч, фуражка должны были бы добавить суровости и властности, но они странным образом работали на образ совсем наоборот: превращали Русина в интеллигентского спеца старого разлива. К тому же он правильно говорил и делал ударения в словах как положено (а как еще должен был говорить выпускник Промышленного училища?). Господи, он и ругаться-то как следует не умел. Но это было и необязательно.