Командиром 76 танкового батальона капитан Рязанцев стал пятнадцать минут назад. После того, как застрелился комбат майор Игнатьев. Вчера застрелился батальонный комиссар. Позавчера послали себе пули в висок оказавшиеся вместе с батальоном в окружении начальники бригадного комсостава: полковой комиссар Нетонюк и начальник особого отдела Дробышев. Их тела легли к телам других погибших в общую могилу. Могилу красноармейцы рыли ночь напролет, сменяя друг друга. Промерзлую землю сначала отогревали, поливая разложенные на ней дрова бензином из канистры, потом долбали ломами и ковыряли лопатами.

Капитан Рязанцев в отличие от них не торопился выносить самому себе приговор. Пусть вынесут другие, когда и если они все-таки пробьются к своим. Да, он, как и те, кто застрелился, понимал, что его обвинят в трусости и предательстве и расстреляют. Наверное, правильно. Командир, который позволяет врагу отрезать свое подразделение от других частей бригады, позволяет врагу окружить вверенный ему батальон, не может не считаться трусом и предателем. Кто же он еще? Ты загубил то, что тебе доверила страна. А тебе доверили людей и боевую технику, над созданием которой трудились тысячи рабочих по всему Союзу. Твое неумение и нерешительность в нужный момент – это и есть трусость и предательство.

И не может послужить оправданием то, что при постановке задачи не сообщены были сведения о расположении финских войск, то, что бригаду в тылу врага неразумно было дробить и разбрасывать по большой территории. Если ты действительно командир, а не выскочка или слизняк, ты не допустишь гибели своего подразделения, как бы ни складывались обстоятельства. И капитан Рязанцев не собирается успокаивать и оправдывать себя тем, что не он командовал батальоном, когда они попали в финскую ловушку и оказались запертыми со всех сторон в этой деревушке из четырех домов. Весь комсостав батальона в ответе за судьбу своего батальона.

Так думал капитан Рязанцев, который пятнадцать минут назад стал комбатом. А десять минут назад принял нелегкое решение и приказал собрать комсостав батальона, чтобы довести его до подчиненных.

В доме, оставленном финскими кулаками (или как они у них зовутся, Рязанцев точно не знал, но дом-то добротный, кулацкий, и хозяйство при нем не бедняцкое и даже не середняцкое), было тепло. Финн-кулак приготовился к зиме, забив под завязку дровяной сарай сосновыми поленьями. Хоть что-то в их положении могло радовать: красноармейцы, вваливаясь в эту и другие три дома с сорокаградусного мороза, могли отогреться. И другая смена выходила в караулы нормально отдохнувшей, чтобы засесть в засадах и окопах, вырытых вокруг деревушки. Вот еды от кулака, собаки, не перепало: то ли с собой вывез до последней крошки, то ли финские войска выскоблили все кулацкие закрома. А жаль. Еды у них было в обрез, приходилось строго нормировать и экономить, новую взять неоткуда.

Комсостав батальона рассаживался за столом, за которым не так уж и давно восседал финн-хозяин со своей семьей, может быть, с батраками, и наворачивал за обе щеки наваристые щи и жаркое. «Мысли о жратве – гнать», – приказал себе Рязанцев. И заставил себя думать только о той задаче, которую он поставит перед младшими командирами. Новый комбат ждал, когда соберутся все, сидя над разложенной картой и обхватив затылок руками. Иногда он поднимал голову и оглядывал молчаливых и уставших командиров. Они садились на лавки. Те, кто пришел с мороза, не снимали полушубки и шинели, только стаскивали буденовки, танковые шлемы, рукавицы и трехпалые перчатки, укладывая рядом с собой на скамьи – может быть, уже через минуту предстоит возвращаться на боевые позиции. Комната заполнялась кашлем, запахами овчины, гари, мазута, бензина и табака. У младшего комвзвода Лехи Мельникова перевязана голова – дурацкий рикошет от танковой брони. У старшего лейтенанта Иловану висит на перевязи прострелянная рука. Раненых тоже прибавляется каждый день. В другом доме, в самой большой из его комнат устроен их полевой лазарет. Скоро его придется расширять и на вторую комнату. Йод, бинты, спирт еще есть. Пока еще есть.