В администрации он снял свой парик – был он промокший и бурый, рыжие кудряшки свалялись, и было что-то в них такое жалкое – не передать. Всеволод Львович чуть не прослезился. У себя в кабинете, в тихой каморке с наглухо запрятанным за шкаф письменным столом, он повесил парик сушиться на форточке, вытер влажную лысину полотенцем, посмотрелся в зеркало. Вышел, и пока брел коридорами с мягкими коврами, чувствовал легкую грусть.

– Пообедать сегодня не удастся, – вслух выразился он и открыл дверь в приемную мэра.

Пантелей Пантелеймонович видел из окна, как толпа расходилась – и торжествовал. В этой суете уходивших он усмотрел добрый знак – будто вереницы поверженных прочь убегают, не сломав его воли. С легкой улыбкой, раскинувшись в кресле, ждал агентов своих и высказывал сбежавшему Моклакову свои претензии.

– Глупо ты дело повел, – говорил он ему, – надо бы с хитростью как-нибудь, а ты напрямую, как вол. Куда ты перто? Надо было обиходом, с краешку…

Тем временем в кабинет вошел Всеволод Львович, мягко, крадучись – как всегда он ходил в кабинетах начальства – прошел к столу, флаг к ногам Пантелея Пантелеймоновича уронил и сказал:

– Вот их знамя.

Жалким синим пятном на ковре оно распласталось – мокрое, с черными подтеками, разбросав вокруг брызги.

Пантелей Пантелеймонович поморщился:

– Убери эту мерзость.

Ольга Михайловна тихо вошла и присела на стул – на нее не обратили внимания. Всеволод Львович послушно собрал в комок флаг и в дверях секретарше вручил – та брезгливо в корзину для мусора его затолкала. А Пантелей Пантелеймонович, выслушав подробности, трубку снял и попросил:

– Наташа, Глебова набери.

Всеволод Львович и Ольга Михайловна переглянулись. Глебов был начальником милиции.

Дело приняло серьезный оборот. Глебов дал указание – всех замеченных в агитации – на допрос… Если митинг – разогнать… ОМОН наготове… Едва следующий митинг обозначился под окнами единственным синим флагом, как знаменосца задержали, и в отделении Глебов лично его допросил. Тот и не скрывал ничего. Подошли молодые парни, попросили флаг подержать. Мы вообще всей группой собирались прийти, все с политеха… Сказали, вроде по пятьдесят рублей на каждого… Ради такого не грех и лекции пропустить… Стали искать тех ребят, что флаги раздают, – и нашли очень скоро. Жили они на съемной квартире, а как стало горячо, как милиция подключилась – сразу из города бегом. Далеко-то уйти не успели – взяли их на московской дороге, в армянском кафе, где они собирались обедать, на двести километров уехали. Обыскали квартиру, что они снимали, – море агиток, тьма листовок… Стали допрашивать – кто же их нанял – а те, недолго думая, сдали его. И, еще не появившись в городе, он уже нажил себе врагов.

Звали его Евгений Иннокентьевич Тищенко, его родословная велась от одного из лучших слесарей тракторного завода, который, венчавшись законным коммунистическим браком с переводчицей, помогавшей строителям-американцам, жил в спокойном счастье до самой войны. А в тот год, когда крестовые бомбы сыпались на город, он отошел от любимого станка на три метра – поднять закатившуюся стамеску, и прорвавшая крышу бомба разметала кровавые осколки по цеху. Жена была в эвакуации – с двумя сыновьями, испуганно ежившимися в лодке, она уехала под черным зрачком наступающего ливня в Заволжье. Оба сына выросли бравыми – один, Константин, дослужился до полковничьего чина в милиции и имел заслуженный значок мастера спорта по борьбе, а второй, Иннокентий, работал в том же цеху, где погиб отец, и стал начальником, и верил в коммунизм, веря в Бога. Иннокентий женился поздно, на парикмахерше Марии, улыбчивой, богатой мечтами православной девушке из переехавшей с Рязанщины семьи, оставившей на память о крестьянском прошлом жестяной самовар с расцветающей жар-птицей, присевшей на одну ногу, и мудрым, задумчивым Иванушкой в валенках. Иннокентий был женихом недолго, в душе решив не искушать свое счастье, родители были довольны, сговорившись и приглядевшись, и краснело в бокалах дорогое вино, и печатались поцелуи, и выл граммофон пластинкой с печальными танцами, трофейной добычей отца невесты, привезенной из далекой Германии. Молодожены поселились в маленьком доме с примусом на кухне, волнистым ковриком у порога и цветным календарем; в нем крохотным крестиком пометили жаркий месяц, в котором должен был родиться их первенец. И в июньских сумерках в местном роддоме явился на свет мальчик, при крещении названный Евгением.