Дверь в собственную квартиру открывала, оглядываясь по сторонам, как взломщица. «Что за ерунда?». Злилась на себя и никак не попадала ключом в плавающую замочную скважину. «Чёрт!». Наконец, справилась, зачем-то опять оглянулась и юркнула в темноту квартиры. Щёлкнула выключателем, выдохнула:

– Ну, здравствуй, дом!

Сказала специально громко, чтобы развеять непонятный сумбур внутри. Не любила, когда сложно. А всё было сложно в последнее время. Разулась, повесила плащ на вешалку. Сразу прошла на кухню по старой детской привычке. Включила свет, села на табуретку и осмотрелась.

В этой квартире выросла, но почему-то не чувствовала щемящей ностальгии или трепета от воспоминаний. Дом не старался казаться родным и милым. Как-то уменьшился, съёжился что ли, постарел. Вздохнула. Не думала, что вернется сюда такой пустой и растерянной.

– Что ж, – продолжила разговор с безмолвием квартиры, – что сидеть-то. Будем жить дальше. Так? Молчишь? Ну и молчи. Молчание – знак согласия.

Поднялась, хозяйским глазом осмотрела свои владения, прикинула фронт работ по обустройству и пошла внутрь фатально, как сама судьба, которая уже начала вывязывать свой основной, только ей ведомый, узор.

День прошел в уборке-разборке всего и вся, будто надо было враз поменять картинку перед глазами, не брать в новую жизнь ничего лишнего. То, что у неё теперь новая жизнь Капа ни на минуту не забывала, твердила, словно мантру, повторами забивая в себя, как гвоздь по самую шляпку, чтобы уже никогда не вынуть и не забыть. Многое пошло на выброс. Старые вещи не любила, не считала нужным хранить что-либо «на память». «Важное не забуду, а хлам множить ни к чему». Зависла над мамиными фотографиями. Их не выбросила, сложила в одну коробку. «Потом разберу, не торопясь».

Нашла свои вещи, которые мама хранила. Удивилась, как их много. И где только прятались всё время, не подозревала, что мама их сберегла. Школьные тетрадки, рисунки времён детского сада, грамоты, старые блокнотики с почеркушками, о существовании которых она давным-давно забыла – целый набор артефактов, по которым так же, как по фрагментам скелета восстанавливают облик животного, можно было восстановить её детство. Физически ощутила, как скучала мама, как нуждалась в ней. Комок подступил к горлу. Не знала, не замечала эту материнскую тоску, которая ничем себя не выдавала. Мама никогда не тянула на себя одеяло, казалось, что у неё всё хорошо, никаких жалоб или претензий.

«Мама, мама… прости меня глупую… Деньги пошлёшь и думаешь, что о матери позаботился… деньги… деньги… Господи, почему мы так устроены, не глупые вроде, не злые…». Откуда такое чувство вины перед мамой, для которой детские каракули дочери – самая большая ценность. «Прости нас, господи, ибо слепы».

Такие мысли накрывали вперемешку с энтузиазмом обновления. Дело двигалось. Квартира, освобождённая от застывшего безмолвия, ожила, задышала, наполнилась движением, сквозняками и новыми потоками. Даже пыль кувыркалась в воздухе с какой-то шальной и дикой радостью, совершенно не боясь быть истреблённой или унесённой ветром перемен – пыль знала, что она вечна.

Конечно, предстояло и более серьезное обустройство, окна, двери – всё обветшало, мебель старая, но пока сносно. Главное, чисто и можно жить, а добро наживётся, никуда не денется. «Когда придумаю что дальше, попробуйте меня остановить». Капа нисколько не лукавила. Кипело в ней мощное жизненное варево, бурлило и не давало опуститься на дно, прикипеть там к своему несчастью.

– Капа, Капа, – беззлобно пожурила себя, – тебе бы полком командовать, да где ж тот полк… Вздохнула и глянула в окно. Ого! День прошёл – не заметила. И ладно. И хорошо. Утро вечера мудренее. Пощёлкала выключателем, будто послала во вселенную сигнал. «Эй, я тут, не теряйте меня».