При упоминании имени своего наставника и вдохновителя, Николай Васильевич горько улыбнулся. Как много ему хотелось рассказать Пушкину, какой бы долгой была бы беседа, поминая проведённые вечера в литературных салонах.

– … меж тем, именно нам вы доверили начать ваш долгий путь в литературе. И надо сказать, был он не прост, как может показаться обывателю. Начинать всегда сложно. Нет ни имени, ни протекции, нет своего читателя. Ну? Вы так не считаете? Дорогой мой, ну разве можно начинать завоёвывать мир с «Ганц Гюхельгартен».

– Немцев на Руси и так хватает, – вставил Глечик, – И вот вам первое самосожжение.

– Подождите вы с самосожжением, – прервал Глечика Василий Афанасьевич, – А «Страшный кабан»? Две главы и пропал интерес.

При этом он укоризненно посмотрел на Павла Петровича, чья фамилия была выбрана в качестве авторской, на что Глечик лишь развёл руками.

– Зато жители незабвенной Диканьки очень обязаны некоему господину Панько, – вмешался Владимир Васильевич, – Весьма разносторонняя личность…, этот Панько. Он, видите ли, и в пасеке знает толк и в чертях. И лишь после написания «Женщины», вас заметили, и автором был уже месье Гоголь Николай Васильевич и, прошу заметить, не Яновский, а уже…, Гоголь и всё тут.

Он прошёлся по комнате и остановился у стены. Заложив руки за спину, некоторое время рассматривал картину, на которой был изображён бравый гусар верхом на коне и с трубкой в зубах.

– Мне кажется, что в обществе вы бы были скучны. Трубки вы не курите, вина не пьёте, женщин вы сторонитесь, если не сказать – опасаетесь, но вот ваши рассказы сослужили добрую службу и по достоинству могут быть украшением литературного салона.

Появление гостей окончательно развеяло его мрачные мысли и он, надо сказать, не без интереса слушал их. Как любому простому смертному приятно слышать хвалебные тирады, так и Гоголю они доставляли удовольствие. Он хотел слышать и слышал. Хотя в последнее время даже среди окружавших его людей он чувствовал порой нестерпимое одиночество, так что внезапный визит становился ему интересен, хотя Гоголь тщательно старался скрыть это.

***

Если бы иметь возможность заглянуть через мутное стекло окна дома на постоялом дворе одного из местечек Смоленской губернии, то можно было бы увидеть презанимательную картину. Презанимательность заключалась в том, что именно так виделся один единственный человек, что недавно расположился в номере с небольшой гостиной и крохотной спальней. Снятая угловая комната с двумя окнами, что выходили на внутренний двор, а далее на тракт, тоже была без излишеств и состояла из плетёного кресла, маленького дивана, обеденного стола, секретера с разложенными тетрадями и чернильным прибором, а так же парой скрипучих стульев, основательно потрёпанных временем. Багаж постояльца был аккуратно составлен в углу комнаты, под висевшими на вешалке однобортным сюртуком и широкополым плащом, старательно отчищенными служкой трактира от дорожной пыли.

Это был мужчина старше средних лет, с длинными волосами на боковой пробор и, бросающейся в глаза худобой и бледностью лица, на котором «восседал» вытянутый нос, казавшийся чрезмерно большим. Верхнюю губу скрывали аккуратно стриженые усики, которые, несколько, оживляли совершенно унылый образ постояльца. Острые скулы сменяли впалые щёки, переходившие в острый подбородок. А ещё глаза. Глаза с хитрым прищуром могли бы расположить к себе собеседника, однако худосочная фигура всё же вызывала настороженность, если учесть обывательские представления о худых людях, которых считают особами недобрыми и даже злыми за свою природную ущербность. Жестикулируя, он иногда обнажал худые запястья рук, переходившие в узкие кисти с тонкими пальцами. Всё остальное скрывали просторная бумажная