В переднем углу избы стояла божница со множеством темных икон и лампадкой из цветного стекла, на стене висела раскрашенная картина, изображавшая «Как мыши кота хоронили», вдоль бревенчатых стен стояли широкие и тяжелые сосновые скамьи, перед божницей – стол. Четверть избы занимала большая русская печь с белым подтопком, с чуланом за ним и обширными полатями, которые соединялись с печью толстым брусом. Большие лазали на полати прямо с печи, дети могли перелезать туда только по брусу. Около двери – коник, в котором хранились лыки, сбруя и разный хозяйственный скарб.

В простенке между передними окнами висело, наклонясь, аршинное зеркало базарной работы, украшенное бумажными цветами, засиженное мухами. Чаще всего останавливалась перед кривым своим отражением в этом зеркале Настя.

Настя была статная светловолосая девушка с миловидным лицом. Она «невестилась», одевалась в ситцевые платья, носила кольца и серьги.

Стекла окон мороз изукрасил вычурными синими цветами. Зимние сумерки сгущались. Настя, подышав на стекло и поглядев в оттаявший кружок одним глазом, крикнула детям:

– Качка идет!

В калитку стучался единственный в деревне нищий.

Опрометью, как испуганные котята, бросились дети с печки на полати, карабкаясь по брусу, забились там в дальний угол, зарылись головами под подушки и тулупы.

Медленно вошел Качка, крепко хлопнув заиндевевшей дверью.

Он был очень высок ростом, худ и тонок, с маленькой, птичьей головой, остриженной наголо, со смуглым морщинистым лицом почти без растительности, с длинным острым носом, с большой сумой, висевшей через плечо почти до земли. Худые тонкие ноги в промерзлых лаптях, обернутые тряпьем, дрожали. На исхудавших плечах моталась старая солдатская шинель.

– Милостинку Христа ради! – тихо сказал Качка и стащил с головы рваную шапку, крестясь на иконы.

Настя пошла в чулан, принесла большой ломоть ситного хлеба.

– Прими Христа ради!

Качка перекрестился, опустил кусок в бездонную тощую суму и сказал своим хворым глухим голосом:

– Спасет Христос!

– Погрейся! – жалостливо сказала бабушка. – Тебе бы на печке лежать, а ты по миру ходишь!

– Нет у меня никого, все померли, а солдата, видно, и смерть не берет, качки ее заклюй!

– А коли ты на службе-то был? давно, чай? – слегка заикаясь, спросил Яфим.

– Давно! – старый солдат выпрямился. – При анператоре Миколае Первом служил, еще до воли, двадцать пять лет, а ноне вот – хожу по миру. Што поделаешь? Судьба! Качки ее заклюй!

– Чего это – качки?

– Воронье в старину мы качками называли… пословица у меня такая: качки ее заклюй!

– Да ты и то на старого ворона похож!

– Качкой дразнят, а крещеное имя и сам забыл!

– Годов-то сколь тебе?

– Многа! Смолоду больно здоров был, в гренадерах служил… одних палок до тыщи получил, а розог и не упомню сколь, скрозь строй водили и в беглых был, всего было… ну, пымали, в железные кандалы заковали и – на кобылу!..

– На какую кобылу?

– А эфто, сударка, коли на площади секли кнутом, так на кобылу клали – на помосте скамья такая, на дыбы ее ставили, руки-ноги ремнями привяжут, а палач – берегись, ожгу! – как кнутом вдарит, сразу кровь брызнет!

Качка с торжеством оживился, когда крикнул глухим своим голосом: «Берегись, ожгу!»

– Страсти какие! – всплеснув руками, вздохнула Настя.

– Нынче што за служба? – охотно продолжал Качка. – Баловство одно!.. При нонешнем государе – ни тебе скрозь-строя, ни тебе кобылы, ни, тьфу тебе, розги – ничего! Рази эфто служба, качки их заклюй! Нет, они бы послужили с наше! Забрали меня вьюношей, скованного увезли, а воротился домой стариком, шкура у меня дубленая, живого места нет на спине, рубцы-то и сейчас ноют по ночам!.. Вот это – служба! Маршировка была – ногу-то вытягивай, носок к носку, все как один во фрунте стоишь – ни жив ни мертв, в амуниции – чистота, опять же артикулы – «на краул», например, взять – легкость требовалась, а пехота идет – земля дрожала! Э, да что баять, касатка, нету нынче такой службы! Покойный анператор Миколай Первый говаривал: девятерых убей, десятого выучи! И убивали! А я вот двужильный был. Бессмертным в полку звали, боялась меня смерть! Воротился домой вчистую, ан – нет ни кола, ни двора, ни родных, ни свойственников: всех бог прибрал! А вот живу да живу, качки меня заклюй, одно слово – бессмертный!..