– Кроме той, что уже там.

Однако Ева его услышала.

А потом лодка прошла заградительные ворота, и еще на подступе к ним у Евы закружилась голова и повторилось легкое ощущение дурноты. Только опять она не поняла, что случилось. Еще в первый раз, когда проходили ворота на Икшинском море («Номер сто восемь», – зачем-то сказал о них Петропавел), Ева почувствовала что-то подобное, однако сейчас чувство было гораздо сильнее. У девушки неожиданно участилось сердцебиение, краска, напротив, покинула ее лицо, а руки, шею и спину стянула гусиная кожа. Ева смотрела куда-то прямо перед собой, силясь наконец проглотить ком в горле. А потом она поняла, что, наверное, некоторое время пребывала в чем-то похожем на прострацию. Она сжала ладони – кончики пальцев абсолютно холодные. Да в чем дело-то? Что не так?! И чем было это странное чувство нереальности? Как будто часть ее находится в каком-то другом, возможно, очень плохом месте, и вот в какой-то миг она не могла с уверенностью сказать, какая из двух ее частей существует на самом деле. Испарина выступила на лбу. Ева передернула плечами. Видела ли она что-нибудь необычное? Вроде бы нет. А эта ноющая мутная то ли тревога в груди, то ли?.. Но вроде бы действительно все в порядке. Как и в первый раз, еще на Икше, она действительно не поняла, что увидела. Так, какие-то миражи. Но Ева слышала, что такое частенько происходит на канале.

Правда, в тот самый момент – «ворота 108» – и Ева невесело усмехнулась; она была слишком поглощена скорбью по Хардову. И мыслями о Федоре, даже не зная, радостными или гибельными. Тогда все смешалось у нее в голове и в сердце, ей было необходимо подобрать осколки своего развалившегося мира и попытаться хоть как-то склеить. Так продолжалось до тех пор, пока зябким утром – только она помнит каждое мгновение этого утра – уже на широкой воде не прилетел Мунир, ворон Хардова, и не принес, наверное, самую счастливую весть в Евиной жизни. И все переменилось. Но позже. А в тот день, еще на Икше, она бы и не заметила, что лодка прошла заградительные ворота.

От этой части путешествия осталось лишь ощущение глубокого отчаяния, дурноты, которые вдруг предстали перед нею катастрофой. Хардов. Федор, папа… Их больше нет в ее жизни. Их больше нет! И никогда не будет. Но… девушки плачут. Хардов, ее добрый медведь, который, оказывается, стерег не только границы давно ушедшего детства, не позволил Евиному сердцу превратиться в высушенную пустыню. Девушки плачут. И как только лодка миновала Икшинские ворота, боль, хоть и не окончательно, притупилась. Возможно, просто совпадение. Ева поняла, что позволила слезам течь из своих глаз, не стесняясь больше и не сдерживая себя. Никто ее и прежде не беспокоил, пока она сидела на носу лодки в одиночестве, лишь Петропавел из деликатности пытался пару раз с ней заговорить. И вот когда невыносимая тоска, сковавшая грудь, все же несколько отступила, Ева незаметно вытерла слезы, и…

Она обернулась. Петропавел внимательно смотрел на нее. Сразу же улыбнулся. Но в глазах старика застыло что-то… не только недоумение и озадаченность. Тревога?

«Уже тогда меня что-то напугало, – подумала Ева. – Наверное, я почувствовала это, как только… ну да, как только сделалось чуток полегче и голова стала хоть как-то связно соображать. Что-то прилично напугало. И Петропавел понял это, хотя и не подал виду. А сейчас все повторилось. Только намного сильней».

Но еще прежде прилетел Мунир. Совсем ненадолго, как и положено посланнику благих вестей.

– Мы по привычке зовем эти воды Пироговскими, – говорил Еве Петропавел, провожая ворона счастливым взглядом, – но это не совсем точно. Само Пироговское водохранилище будет впереди, а сейчас мы идем по Пяловскому. А то, что прошли, – он кивнул за корму лодки, – где на нас напала эта тварь, зовется Пестовским.