В общем, я ему последнему звоню: «Мне срочно нужно к вам приехать, можно?» – «Да, – говорит, – конечно». И так нагло: «Жена как раз в санатории, сын на даче у приятеля, давай, заскакивай…» На «ты», что характерно.

Вваливаюсь к нему, и просто-таки, прости меня, прямо ему в объятия падаю. В коридоре. Он меня ведет в комнату, сажает на диван, сам рядом садится. Меня всю трясет, но чувствую – отдамся за один белый шар. С восторгом и страстью.

– Дайте выпить чего-нибудь, – говорю.

– У тебя же завтра в два часа защита. – Брови поднял.

Я вместо ответа ему на шею кидаюсь.

Он меня отцепил от себя и говорит:

– Моя дорогая. Вы мне (на «вы» перешел) очень нравитесь. И я бы в другой момент, конечно… Но. Во-первых, я не люблю, когда за плату.

Я просто озверела:

– А зачем тогда мне приехать позволил? (сама на «ты» перешла) Какого черта?

Спокойно отвечает:

– Есть вещи, которые надо говорить в глаза… Но не это главное. Главное другое. Допустим, мы с тобой сейчас… И я в отплату проголосую «за». Но тебя ведь все равно решили валить. Политическое решение уже принято. И мой голос ничего не изменит. Вот и получится, что ты мне давала – зря. И я это заранее знал. Но взял. А это нечестно. Неблагородно. Так что вот.

Так что вот, ушла я домой, нагладила блузку, стала учить выступление.

Назавтра, конечно, как заказывали. Десять испорченных, шесть «против», но целых два – «за». Обалдеть.

Политическое решение, куда деваться.

Потом человек пять или даже семь ко мне подходили и шепотом клялись, что именно они-то как раз голосовали «за», ибо так им велела их научная совесть.

Но не сразу подходили, а лет через десять. Когда вся политика переменилась, и мой уволенный шеф, наоборот, стал почти героем и отчасти культовой фигурой».

– И он тоже подходил? Этот благородный красавец? – спросил я у Наташи.

– Нет. Я сама к нему подошла и спросила: «Ну, теперь-то расскажите». А он говорит безо всякого стеснения: «Я голосовал против. Черный шар кинул» «Почему?» – спрашиваю. «Да потому что диссертация у тебя никудышная. И шеф твой дурак, недоучка и позёр. Хотя он честный человек и пострадал без вины, и я ему очень сочувствую. Но это, дорогая Наташа, ничего не меняет в смысле научной ценности ваших с ним, так сказать, открытий».

– Кошмар, – сказал я.

– Никакого кошмара! – закричала Наташа. – Наоборот! Я даже влюбилась в него. Примерно на полдня.

– Ого! – засмеялся я.

– Бог с тобой, – тоже засмеялась она. – Так, облачко пролетело. Жаль только, что это был один-единственный благородный человек в моей жизни.

– А я? – обиделся я.

– Извини, не было случая проверить, – серьезно сказала она.

Один помощник одного члена Политбюро рассказывал:

«Зима, январь, день смерти Ленина. Надо возлагать венок к Мавзолею. Всё Политбюро и Секретариат идет на Красную площадь. Ну, не совсем всё. Товарищи из республик не приезжают, кто-то болеет, товарищ Громыко в Нью-Йорке, товарищ Катушев в Варшаве, но кворум есть.

Леонид Ильич уже едва ходит. Но тоже участвует. А вот непосредственно возлагает венок, то есть идет за двумя офицерами, которые этот венок несут и ставят, а потом рукой расправляет ленточки, – на этот раз мой шеф.

Венок здоровенный, розы голландские, и все это на пушистом кедровом лапнике. Специально из Сибири везли.

Вот. Ставят, значит, офицеры венок, отдают честь, отшагивают в стороны. Рядом телекамеры, снимают это дело. Мой шеф, склонив голову, правой рукой, как положено, расправляет ленточки. Запах от кедровых веток чудесный. Он их чуточку гладит. Запускает в них пальцы.