– Есть ли у вас еще для меня поручения от Его Святейшества?… – как ни в чем не бывало, тихим монотонным голосом опросил инквизитор, вновь отступивший в полосу тени.
– Нет, – почти прошептал нунций, – больше ничего…
(«…и если он не отдаст свиток, не пожелает или уклонится от сего, то передай, что я вверяю его своим заботам… и пусть приедет с тобой самолично – поведать святейшему Собранию, как идет искоренение ереси…»).
Нунций был всецело предан Папе, но он не хотел умирать. По крайней мере, умирать здесь, в этом мрачном подземелье, насквозь пропахшем смертью и ужасом, от руки невозмутимого гиганта Аршана. А он не был уверен, что успеет дотянуться до спасительного кинжала…
(И, по правде говоря, именно сейчас, в эту секунду, ему дико хотелось жить, просто дышать чистым воздухом… и больше ничего).
У него подгибались колени, и он боялся упасть прямо тут, на каменные холодные плиты – а тогда уже точно, он почему-то был уверен, ему наступит конец.
– Да не ослабеет мудрость Папы и его доброе имя! – капюшон склонился в молчаливом поклоне. – И доброй обратной дороги тебе, брат. Брат Доминик покажет тебе путь.
Монах почтительно, но твердо, взял его под локоть.
Уже в темноте подземного хода, самостоятельно шагая позади молчаливого монаха, нунций вытер со лба пот.
Рука была вся мокрая, и его все еще основательно трусило.
«…Ибо Царствие Его – ночь, и страшные деяния вершатся под ее покровом…».
Понемногу становилось светлее. Подземный ход расширился, и словно бы невидимое солнце потихоньку растапливало непроглядную тьму, сгущавшуюся в затхлом воздухе, висевшую теперь рваными чернеющими провалами, которые словно дикие ночные твари понемногу отползали обратно, в свои глухие берлоги, от крупной фигуры человека, вторгнувшегося в их владения. Он – не их жертва. В нем не было страха, животного страха, питающего их незримую плоть, и они отступали.
Человек был одет в длинный темный плащ, из-под пол которого выступали грубые стоптанные сапоги, наверняка исходившие не одну тысячу миль. В левой руке он держал большую трость, которая больше напоминала дубину, а правая была опущена в карман плаща. Человек ступал очень осторожно, стараясь не производить шума, но время от времени мелкий гравий похрустывал под его подошвами. Тогда он замирал, прислушивался на секунду, потом снова продолжал путь. Казалось, он отлично ориентировался во тьме и знал, куда ему идти.
Тишина настораживала его. Он был уверен, что уже должен был что-то услышать. Ведь святилище, где проходила месса, находилось совсем неподалеку. Он ожидал, что в воздухе вот-вот раздастся заунывное песнопение, или тихое, почти неслышимее бормотание, странные косноязычные звуки, словно ветер, что-то нашептывающий изъеденным почерневшим скалам. Но вместо этого стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь его собственным дыханием да поскрипыванием под ногами. Подземные чертоги храма хранили совершенную беззвучность и неподвижность. И, похоже, это не было обманом, это жуткое спокойствие, подобно замершему и стянутому, как тетива нацеленного лука, лесному воздуху перед громовым ударом боевых барабанов; скорее высохший источник, на дне которого лишь сухой песок… и чьи-то кости. В этом спертом воздухе подземелья, и человек это уже почувствовал, были лишь кровь и смерть. Ею пахло все сильнее и сильнее с каждой минутой, с каждым его шагом, который он поневоле замедлил.
Между двумя крупными камнями висел разорванный черный полог, обозначающий вход в святилище. Сквозь его раны сочился бледный неживой свет. Не колеблясь, человек откинул его, и его взгляду предстала страшная картина.