Нет. Нет. Нельзя об этом думать.

Ее взгляд фокусируется на нас, когда мы приближаемся.

– Привет, милая. – Она смотрит мимо меня, и я отступаю в сторону, чтобы она могла рассмотреть Джихуна.

– Это Джихун, кузен Ханы. Он гостит у нас и приехал со мной.

Джихун кланяется, а я тянусь к матери и неловко обнимаю ее правой рукой.

– Как папа?

– Отдыхает. Он в общей палате, поэтому я вышла, чтобы не смущать его соседа, который беседует с врачом. Твоя сестра звонила тебе?

Я делаю глубокий вдох. Снова Фиби.

– Нет.

– Я просила ее позвонить.

– Мы можем поговорить о Фиби позже. Когда я смогу увидеть папу?

– Он сам во всем виноват, – огрызается она, не сводя глаз с торгового автомата. – Слишком много работал. Я же говорила ему: давай сделаем перерыв. Мы уже много лет не ездили вместе в отпуск. Кому нужна эта работа только ради работы? – Мама повышает голос, и пожилая женщина рядом с ней сочувственно кивает.

– Мам, я не думаю…

– Ради чего все это? – она качает головой. – Ради посмертной надписи на надгробии: «Он ответил на электронное письмо в полночь»?

– Как это произошло? – Я не хочу говорить о трудовой этике отца. Джихун трогает меня за руку, бормочет что-то о кофе и исчезает.

– Днем он обмолвился о тяжести в груди, но сказал, что все в порядке. Он ждал пять часов! А потом потерял сознание после ужина. Был весь в поту.

– Как долго он здесь пробудет? – спрашиваю я, пытаясь удержать ее в состоянии сосредоточенности. Я где-то читала, что, заставляя людей думать о цифрах или фактах, можно их успокоить. – Пару дней?

– Они так думают. – Звучит сигнал ее телефона, и мама вскакивает на ноги так быстро, что чуть не теряет равновесие. – Мы можем его увидеть.

Мне неловко оттого, что я злоупотребляю добротой Джихуна, поэтому отправляю ему сообщение, чтобы он ехал домой, если хочет. Он присылает эмодзи в виде сердечка: милый, хотя и неубедительный ответ.

Больничный коридор залит ослепительным светом, который, кажется, молнией пронзает веки, вызывая головную боль. В палате у кровати возле двери толпятся какие-то люди, болтая с пациентом. Они приветствуют нас неуместно жизнерадостными улыбками, и я заставляю себя коротко кивнуть в ответ.

Мама раздвигает занавески вокруг отцовской кровати, и скрежет скользящих металлических колец заставляет меня вздрогнуть. Мы протискиваемся внутрь, и мама плотно задергивает их. На мгновение наши плечи соприкасаются, прежде чем она отходит в сторону.

Папа спит. Прошло много времени с тех пор, как я видела его с закрытыми глазами. На нем голубая хлопчатобумажная больничная пижама, к руке подсоединена капельница, грудная клетка опутана проводами.

– Ему вкололи обезболивающее? – шепчу я маме. Я хочу вцепиться в ее руку, но она скрестила руки на груди. Мне требуется вся сила воли, чтобы сдержать слезы и собрать их в тугой комок в горле, откуда им не вырваться.

– Они дали ему много лекарств. И подключили к мониторам.

Жутковато вот так стоять и смотреть на спящего отца. Его черные волосы, тронутые сединой в тех же местах, что и у мамы, выглядят тусклыми на фоне резкой белизны наволочки. Я могла бы сесть и держать его за руку, но это кажется неестественным. Мы не привыкли к прикосновениям. Я даже не могу вспомнить, когда он в последний раз обнимал меня.

Я смотрю на линии на кардиомониторе, и мне отчаянно хочется вытащить свой телефон, чтобы заняться чем-то другим, а не этим наблюдением. Рядом с нами семья соседа по палате шумно прощается с ним.

– Тебе скоро нужно будет уйти, – говорит мне мама, не отрывая глаз от папиных рук. – Я же говорила тебе, что нет никакой необходимости приходить.