- А какую книгу вы читали последней, Михаил Захарович? – вдруг задала вопрос Олеговна, умудряясь смотреть на меня максимально надменно над оправой перекошенных очков.

- Хочешь убедиться, что я дурак, или наоборот?

- Просто любопытно. Я вот, например, очень много читаю.

- То-то я вижу ты сегодня дохрена начитанная.

- Как писал Эрнест Хемингуэй: место избавления от печали – бар, а не литература.

- Ну, тогда эту книга я знаю наизусть, - дернул я бровью и боковым зрением уловил, что училка начала как-то странно себя вести, ерзая задницей по сиденью. - Что с тобой? У глистов переселение?

- Я писать хочу, - хныкнула она, сведя колени вместе. - Очень сильно. Я пока пела, очень сильно терпела.

- Весь бар во время твоего пения очень сильно терпел. Терпи до дома.

- Я не дотерплю. Остановитесь! – потребовала Олеговна, дернув ручку двери.

- Ты на проезжей части сядешь? Твою мать! – рыкнул я недовольно, понимая, что если не высажу ее как можно скорее в какой-нибудь сугроб, то она обоссыт мне сиденье. – Терпи минуту, сейчас на старую стройку свернем. Там присядешь.

- Минута – это очень долго. Вы не могли бы быстрее? Уже сил нет терпеть.

- Сожми все губы, какие есть, терпи и не говори мне под руку, когда я нарушаю ПДД. Всё, вытряхивайся.

Припарковавшись за домом, строительство которого остановили еще года три назад, я разблокировал все замки в машине и взглядом проследил за тем, чтобы училка не разбила свою башку ни об какой камень или выпавший кирпич.

Пометавший по территории у дома, Олеговна, наконец, нашла сугроб, достойный того, чтобы его обоссали, а затем стала задирать пальто, платье и копошиться под ними дольше, чем мы сюда ехали.

Закатил глаза и отвернулся от дамочки, когда она в реверансе приседала задницей на сугроб.

Примерно через минуту Олеговна вернулась в машину и с самым ученым видом вгляделась в мое лицо через толщу линз.

- Правильно ты села. Правильно, - произнес я, поняв, что она пытается разглядеть в моем лице. – А теперь пристегнись.

- А я не умею, - попыталась она не глядя нащупать ремень безопасности. – Не получается.

- Как ты только до тридцати дожила-то? Из школы сегодня первый раз, что ли, вышла, после того, как в первый класс пошла? – пристегнул я ее.

- Мне двадцать пять, - заявила Олеговна гордо. – И я не живу в школе. У меня своя квартира есть, вообще-то.

- Так вот куда уходят все деньги, что я сдавал на шторки!

- Это миф и клевета, - уперся мне в щеку указательный палец с острым ногтем. – И на шторки я ни разу не собирала с родителей. И я петь хочу. Включите музыку.

- Шальная императрица, дома всё сделаешь. И палец свой убери, пока глаз мне не проткнула, - обхватив тонкое запястье ее почти невесомой руки, положил ее ладонь ей же на колено. Случайно задел ткань платья, отчего разрез обнажил ногу и оторочку чулка. – Ты в курсе, что не по погоде одета? На улице под тридцать, а ты в чулках и пальто весеннем.

- Осеннем, вообще-то, - деловито заявила Олеговна и вернула себе почти приличный вид, спрятав чулок под тканью пальто.

- Выходи, - остановился я у дома, в котором она была прописана.

- Как вы узнали, где я живу? – удивилась учительница.

- На черепе твоего Кондратия погадал. Иди, - отстегнул ей ремень безопасности и открыл дверь. – Сама-то дойдешь?

- Если вы не заметили, то я дееспособная.

Слова-то какие!

Взглядом проследил за тем, как она, гордо скользя по тротуару, подошла к подъездной двери. Уронила связку ключей – раз, другой, третий, шестой… а затем встала на колени и начала рыться в снегу, похоже, окончательно потеряв ключи.

Внутренне сопротивляясь тому, что делаю, я вышел из машины, стянул с себя куртку и накинул ее на уже продрогшую Олеговну, которая сначала отпрянула от меня, а затем признала.