Баба она и есть.
Бабой она и будет,
Лишь бы была вовремя.
Я знал закон этических резекций.
Когда не вовремя,
То лучше не пенять.
А лучше просто руки мыть почаще.
Почаще руки мыть,
Пусть мутно, сыро на душе.
А я живу, как дырки в сыре:
Я доверяю анаше,
И ненавижу гимны лире.
Тампоном рану затыкая,
Внимая звукам падающих капель,
Я ухожу из этого пространства.
Однажды сказав «да»,
Направленное к смерти,
Я заподозрил —
Верьте иль не верьте —
Счастливый отклик чуждого глагола.
Ведь на минус минус не пойдёт.
Ведь, отринув крылья, не поёт
Кукушкин сын, иль пасынок, иль дядя.
А может, дятел,
А может, дебит.
Дебют дошёл до точки до своей.
А здесь – стояк.
Сгустилось небо пониманием того,
Что нет его нигде,
А этой чистой серой пустоте
Не нужно доверять свободу.
Уроду – крылья, а не зеркало!
Предутренний бассейн исполнен хлорки,
Исполнен тяги к совершенству,
В себя вбирает токи сердца,
И говорит, что скоро рассветёт
И власть воды пройдёт;
Пройдёт и этот мокрый танец тел.
Однако здесь, недалеко
От вечных чувств,
Всё время тела не хватает.
А так как я его хочу,
Душа мне тело заменяет.
3. Искушения Блаженного Препуция[4]
Страшный демон за окном,
За чёрным водоразделом
Плоскостей и объёмов.
Он напротив. Он глядит,
Пугая чем-то невесомым.
Он между глупой пошлой обыкновенностью
И той, что всё в себя включает,
Даже пошлость.
Демон улыбается вширь, жуёт вширь,
Морщится.
Демон облепил меня между телом,
Демон из глаз моих топорщится,
Лицом своим белее мела,
Он греет докрасна
Всё, что мне хочется.
Он не знает румянца,
Пятен чумных, он просто кажется.
Его глаза
Мудрее многих из многих,
Он тихий помощник арнита.
Он делает человека не структурой
И не системой координат,
А акцидентом жизни,
Любимцем смерти.
Складывая фиговый листок
Физического тела,
Мой демон обретает связь.
Я, где бы ни был,
Натыкаюсь на него.
Они твердят, что он всего лишь часть меня.
Неправда, всё совсем не так.
Другой он. Вестник непогод.
Дробится в три из тёмного окна,
По очереди входит.
Я сторонюсь, из мира ухожу.
Он прилипает к языку,
К скелету мыслей.
Ой, мама, я сейчас рожу!
Дразнит меня глазами,
Извивающимися закатно-восходной
Непостоянственностью.
Он путает меня с женою —
Нет, с мужем.
О Господи,
Неужто это ты, огонь?
Творец предвечный,
Вышедший из Тьмы!
Нет! Сгинь, искус!
Изыди, подлый, жалкий трус…
О Отче наш, в затылок вечно зрящий,
О Рефлектор,
О Владелец Инструмента…
Я твой послушный аппендикс,
Я Препуций, магистр волшебства,
А ныне – просто мученик-отшельник, игумен,
И зол, и низок, и неразумен.
Он скалится, смеётся вширь.
Прости мой грех,
Но сделай что-нибудь.
Я не могу ходить,
Я не могу молиться,
Крестить детей,
В макушке бриться.
Я восстаю! Я требую: чего – не знаю сам.
Плясать хочу,
А не могу.
Грешить хочу, а не могу.
Я булькаю под кожей,
Я горю в мозгах.
Он продолжает скалить рожи,
Он уже привёл друзей,
Таких же мерзких,
Неопределённых.
Глаза его, глаза!
Пусть быть мне жертвою неверных мусульман,
Но я не в силах быть.
Его объятья мертвенны,
Могильно холодны,
Но он горит, он зажигает,
Он видит срам.
Келья опостылела. Чётки ограничены.
Стены нереальны
И зловредны поразительно.
Я жить хочу, я удавиться требую.
Я стал дразнилою, вредителем себе
И прочим братьям-демонам
Из рода подневольного, подчеловечьего.
Часами мог бы в зеркало смотреть
И медленно тревожно мучить время,
Переживать и умирать.
Мы стали рожи корчить дерзко, незаметно,
Подкрадываясь в раскоряку к чужому танцу,
И называть всё это грязью,
И улыбаться, подчиняясь.
Я болен, я больнее всех.
Я беден, дух мой сломлен,
Но я не плачу, посмотрите.
Я вновь и вновь усердно пережёвываю,
Переживаю своей судьбы отверженность.
Смотрите на меня, хорошие,
Я мучить буду вас.