– Очистить город можно, – ответил я, – но стоит ли игра свеч? Вдруг станет только хуже?

– Люди будут сами решать свою судьбу! – сказала Салли.

Я посмотрел в ее голубые глаза. Да, она была миленькая.

– Хотите, – сказал я, улыбаясь, – я очищу этот город? Для вас.

Смех у нее тоже был милый.

– Вы шутите! – сказала она.

– Ничуть, – ответил я.

На крутом подъеме поезд чуть притормозил. Две фигуры скатились по насыпи, а потом поднялись, отряхиваясь.

– Видите этих людей, Салли? – сказал я. – Когда встретите вашу сестру, скажите ее дружку, что двое ирландцев, приехавших из самого Бостона, сошли с поезда, не дожидаясь вокзала. Только не говорите, что я вас попросил, хорошо? Скажите как бы между делом.

– Скажу, – пообещала она, – а вы мне объясните потом – зачем?

– Потом вы сами поймете, – ответил я и поднялся.

Поезд прибыл в Гоневилл.

Город изысканностью не отличался. Строителей, может, и тянуло к украшательству, но вскоре кирпичные трубы сталеплавильных заводов, торчавшие на фоне угрюмой горы, прокоптили все вокруг желтым дымом до полного унылого единообразия.

Впрочем, ничего другого я и не ожидал увидеть.

От вокзала я пешком дошел до Юнион-стрит. Первому встреченному полицейскому не мешало бы побриться. У второго на потрепанном мундире не хватало пары пуговиц. Третий, не выпуская сигары изо рта, управлял движением на перекрестке с Бродвеем.

Я сел на трамвай и уже через пятнадцать минут поднимался по скрипящей лестнице на верхний этаж почерневшего кирпичного дома. Сверяясь с бумажкой, я нашел нужную дверь. На лестничной площадке я принюхался: слабый кислый запах показался мне знакомым. Хотя я мог и ошибиться.

Дверь открылась прежде, чем я постучал.

На пороге стоял седой мужчина в свитере грубой вязки и засаленных штанах. Черный пистолет тридцать восьмого калибра удобно лежал в его руке и почти упирался мне в живот. Круглые очки не смягчали мрачного взгляда. Я ответил тем взглядом, который у меня был на данный момент.

Так прошло где-то с полминуты – довольно много, если стоять с пистолетом, направленным вам в живот. Не верите – засеките время. В конце концов я очень медленно достал из кармана красную книжицу ИРМ. Мужчина сунул пистолет в карман и протянул руку.

На следующий день я сидел на втором этаже ресторана «Полное затмение». Вдоль длинной стены тянулась стойка, на стеклянной матовой двери рядом было написано «Туалет». Тихо играло радио.

– Я хочу бифштекс с грибами и овощами, – сказал я официанту, – если только овощи свежие, а не из банок. Потом зеленый салат и кофе.

Я подмигнул, и в стакан с имбирным ситро мне плеснули виски. Хотя этикетку бутылки явно делали резиновым штампом, пойло было неплохим.

Я выпил и стал ждать.

Я знал, как это будет: может, я и не услышу звука, но почувствую толчок. Вот это мне больше всего не нравилось на войне – когда земля начинала трястись. Я сразу вспоминал 1906 год в Сан-Франциско, день, когда я стал бездомным сиротой: мать завалило обломками нашего дома, а отца расстреляли солдаты спешно введенного в город 22-го батальона. Он был неграмотный, мой старик, и не читал прокламацию мэра Шмитца, по которой федеральные войска, полиция и спецпод разделения были уполномочены расстреливать на месте за мародерство и другие преступления. А даже если бы читал, не сообразил бы, что в апреле 1906 года мародером может быть признан человек, пытающийся вынести из-под обломков собственного дома подушку и одеяло.

Старик был затюканный жизнью плотник, и мои уличные замашки никогда ему не нравились.

Мир его праху.

Говорят, некоторые полицейские неплохо поживились тогда. Может, с тех пор я и недолюбливаю копов.