– Фрэнк? – он снова вздрогнул от этого имени, потому что никак не мог привыкнуть на него откликаться, хотя прошло уже достаточно времени и стоило бы достичь в этом каких-то успехов. И если Монику его странности забавляли, то доктор Якоби относился к подобному с недоверием. Теперь в его взгляде была тревога, а свой ненаглядный блокнот он отложил в сторону.

Франц без труда мог догадаться, что сейчас в витиеватом мозгу психиатра выстраивается логическая цепочка между разговорами об отце, обоих отцах, и его помутневшим взглядом.

– Ваш опекун совершал в отношении вас недопустимые действия сексуального характера? – по-своему трактовал затянувшуюся паузу доктор Якоби. Он, скорее всего, уже давно вынашивал это предположение в своем мерзком умишке и все искал подходящий момент, чтобы озвучить грязные доводы вслух.

– Нет, – Франц подавил глухой смешок и одновременно желание съездить психиатру по челюсти кулаком за подобные пируэты, – Герберт никогда не позволял себе ничего подобного. Как и физического насилия. Он был… не таким плохим отцом. Он дал мне все, что у него было.

– Но не эмоциональную близость? – поддел его собеседник.

Франц хмыкнул.

Чем богаты.

По крайней мере, Герберту удалось научить своего воспитанника контролировать собственные эмоции и не убивать тех, чье поведение начинало раздражать. Человек перед ним даже не догадывался, что невольно оскорбил подобными инсинуациями того, кому должен быть благодарен за спасение своей жалкой жизни.

Сколько шагов их разделяют с психиатром? Мужчина в скрипучем кожаном кресле даже понять ничего не успеет, прежде чем Франц цепко сомкнет пальцы на его предплечье и сделает то, чего ему так нестерпимо захотелось в эту минуту.

Нельзя.

Франц очертил в голове границы клетки, в которой удерживал зверя внутри себя, надежно запирая темную сторону своей сущности на сотню замков. Сегодня этому хищнику придется довольствоваться презрительно брошенным ему через прутья куском мяса, хотя за подобные выпады и попытки захватить контроль, его стоило бы оставить голодным.

Сеанс закончился на этой неловкой ноте.

Мужчины поднялись друг другу навстречу, чтобы обменяться рукопожатием. Доктор Якоби заискивающе улыбался, явно испытывая чувство вины за свое предположение и попытку насильно вытащить на поверхность то, о чем его пациент не планировал говорить.

А еще доктор почувствовал легкую слабость и головокружение, но ничего не понял. Потому что Франц не позволил себе вытянуть из него слишком много, лишь черпнул слегка, на поверхности; с искренним, мстительным удовольствием ощущая, как настроение улучшается, а в мышцах возникает привычная легкость. В ближайшие пару часов у психиатра будет болеть голова, но он спишет это на переменчивую погоду. Чертов ветер опять принес с океана штормовые облака, полные свинцового дождя и снега. Вероятно, к вечеру доктор отпросится домой, отлежится в постели и завтра будет как новенький.

Живой.

Герберт Нойманн считал проявления эмоций непозволительной роскошью. Глубокие порывы его души оставались загадкой за семью печатями, однако, Франц не сомневался в том, что даже их пожилой ученый старательно подвергает испытаниям логикой, рационализирует и препарирует, словно лягушку на лабораторном столе.

При общении с этим всегда мертвецки спокойным человеком создавалось впечатление, что перед тобой мраморная статуя, которая умеет разговаривать и двигаться, хотя каменные лица многих музейных экспонатов и то были куда более красноречивыми, чем маска вечного спокойствия старого немца. Только спустя сорок, а то пятьдесят лет, Франц смог отыскать объяснение этому явлению, познакомившись с трудами разных маститых психиатров, выделивших особый тип людей, в принципе не способных на простые человеческие чувства. Лет через шестьдесят Герберта сочли бы социопатом. Но в Берлине сороковых доктор Нойманн удостаивался куда более безобидной характеристики эксцентричного ученого.