Но все чего-то ожидали, словно сладкая крупка, иногда пробегавшая по спине, сулила перемены уже завтра…

В давние-предавние времена, когда Яшка был ещё совсем юным, среди друзей и знакомых его родителей было принято время от времени по выходным собираться у кого-то в гостях, накрывать стол, в меру выпивать, а потом проводить остаток вечера во всевозможных беседах. По праздникам даже танцевали под радиолу и пели патриотические и народные песни. Для хорового пения они вполне годились – не петь же любимые блатные одесские куплеты в приличной, интеллигентной компании!

При этом как-то обходились без интернета, и это истинная правда… Такие уж дикие нравы были в те времена, не чета нынешним!

Чаще всего собирались в гостях у Яшкиного дядьки – заслуженного сталевара и одного из создателей броневой стали для легендарных «тридцатьчетверок» во время Второй мировой войны. Немало интересных людей приходило на эти импровизированные посиделки, обо всех уже не упомнишь. В частности, была одна весьма колоритная пара, которая, не успев ещё раздеться в прихожей и пройти к столу, уже начинала ссориться друг с другом, не стесняясь окружающих.

– Никакой у тебя, Лизка, культуры! – ворчал супруг, высокий полный старик с большим полыхающим, как флаг над Горсоветом, бесформенным носом. – Деревня ты неумытая…

– Сам ты деревня! – огрызалась супруга. – До сих пор не умеешь себя вести в приличном обществе!

– Я – деревня?! – с пол-оборота заводился Иван Андреевич, а именно так его и звали. – На себя посмотри! Не помнишь, что ли, когда я брал тебя замуж, в вашей деревне никто даже лаптей не носил – только онучи! А в нашей деревне уже, да, люди в лаптях ходили!

– Давай, культурный, снимай свои лапти, вернее, калоши и проходи! – подталкивала его в спину обиженная супруга. Хотя она уже привыкла к этому и всерьёз не гневалась.

Препирательства этих стариков все слушали с улыбкой, но никто не вмешивался и не старался их успокоить. Да и это было, по всеобщему мнению, небезопасно.

Ещё бы – сегодня они уже пенсионеры, а раньше Иван Андреевич был одним из главных НКВДшников в области и, как он нередко любил вспоминать, сразу после войны разоблачил и отправил на эшафот или в расстрельный каземат не один десяток немецких прислужников и полицаев. При этом сердце у него ни разу не дрогнуло, даже когда он самолично подписывал расстрельные списки, а приходилось, между прочим, заниматься и этим:

– Всё надо было делать стремительно и быстро. Какой смысл тянуть до официального суда, где приговор будет тот же самый? Кто на это тогда смотрел?

Иногда во время рассказов его правая рука невольно тянулась к кобуре за пистолетом на правом боку, которого сегодня, конечно, уже не было, а раньше… раньше он чуть ли не ложился с ним спать.

– К евреям мы с Лизкой всегда относились хорошо, – он каждый раз обводил присутствующих добрым, но каким-то ледяным профессиональным взглядом. – Это недруги наговаривали на нас, что в НКВД служили сплошь антисемиты. Может, кто-то из наших втайне и не любил евреев, но помалкивал – кому охота расставаться со своей работой? В руководстве-то конторы вашего брата было более чем достаточно. Ох, и много они накуролесили в органах, эти евреи! Но большинство из наших ребят были нормальными людьми, хоть и носили в юности лапти. А некоторые, – тут он оглядывался на супругу и хитро подмигивал, – даже онучи…

– Некоторые свои лапти и сегодня не снимают! – каждый раз прибавляла супруга. – Только после напоминания, и то со скрипом…

Но долго размышлять о том, какие хорошие парни служили в чекистах и сколько среди них было евреев, Яшке не хотелось. Гораздо интересней было после этого прикидывать, какие у него самого были предки. Но уж в НКВД или позднее в КГБ никто из них наверняка не служил, какими бы хорошими людьми они ни были. В этом Яшка был уверен.