– Баста! Больше такую клевету не читаю. И вам не советую!
Он подхватился и принялся носиться по кабинету наперегонки с Григорием Николаевичем. Все стали провожать их взглядами, лишь Яшка тайком поглядывал на брошенное на стол письмо, силясь разобрать оставшиеся строки, писанные корявым тёткиным почерком.
Вдруг раздался смех, и все перевели взгляды на Наталью Абрамовну. Смеялась она как-то странно: из глаз катились слезы, и она достала носовой платок, но прижимала его почему-то не к глазам, а к вискам. И вообще это больше походило не на смех и даже не на плач, а на какие-то нервные частые всхлипывания.
– Господи, – шептала она лихорадочно, – неужели надо уехать, чтобы увидеть, в какой грязи и мерзости мы живём? Почему? За что?..
Тамара Васильевна и Ольга Викторовна принялись её успокаивать, Ефименко демонстративно отвернулся, а Григорий Николаевич и Жемчужников разом остановились и стали изумленно её разглядывать.
– Вы это… перестаньте… – пробормотал директор. – Дайте ей лекарство какое-нибудь, и пусть идёт домой. Мы тут сами…
Женщины вывели завуча из кабинета, а через минуту вернулись и сели на свои места.
– Оно понятно, – философски изрёк Ефименко. – Правда-матка глаза колет. Будь я на её месте…
– Замолчите! – выкрикнула Тамара Васильевна. – Оставайтесь на своём месте и помалкивайте. И так наговорили больше, чем следует!
Григорий Николаевич подёргал себя за растянутый галстучный узел и уставился на часы:
– Перестаньте собачиться, ради бога! Лучше займёмся ответом, пока совсем не перегрызлись…
– Пиши, – похлопал Яшку по плечу Жемчужников.
Мальчик послушно придвинул к себе чистый лист, попробовал ногтем перо и вздохнул.
– Пиши, – повторил Жемчужников и принялся на ходу сочинять: – «Открытое письмо». Написал заголовок? Теперь с новой строки. «По поручению парткома, профкома, администрации и коллектива школы…»
Яшка механически записывал и не понимал ни слова. Перед глазами всё ещё стояла плачущая Наталья Абрамовна. Ему было жалко её, а всех этих людей, обидевших её, он просто ненавидел. Хотя нет, Тамара Васильевна наверняка не виновата. И Ольга Викторовна тоже.
«…Провокационный характер вашего письма глубоко возмутил наш коллектив и заставил выступить с гневной отповедью агенту мирового сионизма…»
Коллективного сочинения явно не получалось, потому что все молчали, и Жемчужников в одиночку складывал непослушные фразы, в которые никак не вмещались распирающие его злость и негодование.
Перо послушно поскрипывало по бумаге, и Яшка нисколько не следил за тем, что пишет, лишь раздумывал о тётке Нонне, которую сейчас называли всякими плохими словами. Может, оно и так, но это всё-таки его тётка, и ругать её со всеми вместе казалось ему предательством.
– Чего остановился? – Жемчужников заглянул через плечо. – Устал?
– Перышко засорилось, – соврал Яшка и с преувеличенным старанием стал тереть перо о клочок бумаги.
Минуты три парторг выжидал, потом присел рядом и жёстко притянул его к себе:
– Ну-ка, ну-ка… Вот оно что! Значит, ты не согласен с тем, что пишешь? Да или нет?
– Пиши, – глухо сказала Тамара Васильевна, отворачиваясь. – Так надо, сынок…
«…Я, ваш племянник, ученик пятого класса, член Всесоюзной пионерской организации имени Ленина…»
– Может, написать просто – «пионер»? – как за соломинку ухватился Яшка за последние слова.
– Пиши, как велят! – взвизгнул Жемчужников. – «…возмущённый вашим…» Учти, слово «вашим» не с большой буквы, а с маленькой! «… возмущённый вашим провокационным письмом, публично заявляю, что отрекаюсь от вас…»
Легкое поскрипывание пера оборвалось.
– Что такое «отрекаюсь»? – Яшка в упор разглядывал парторга.