Водяной любил выпить бочонок этой отменной водицы, опосля чего чувствовал себя необыкновенно весело. Мог шутить и забавляться. Иногда от его забав и шуток правда страдали безвинные рыбаки. Поэтому Ундина, его супруга, строго следила, чтобы Тритоха пил ключевую воду только по праздникам, когда люди не рыбачили. А тут как раз, случай подвернулся с другом накатить.

– Ну что, нырну я за шкаликом?

Леший смотрел на водяного, размышляя над предложением и это начинало уже раздражать последнего.

– Бульгун ты где? Э-эй! Ты вообще здесь?

Леший наконец расплылся в широкой улыбке. Конечно же, как он сразу не додумался. Ай да, водяной! Ай да, щукин сын!

– Тритоха, ты гений! – воскликнул Бульгун, схватив дружка за чешуйчатые плечи.

– Я знаю! – невозмутимо изрек водяной, так как будто его каждый день гением называли или на самом деле он считал себя таковым. Его волновал другой насущный вопрос: – Так мы пить будем?

– Будем! Мы обязательно выпьем, дружище! – потряс его леший и стиснул в объятиях. – Только не сегодня! В другой раз! А сейчас мне надо бежать!

– Куда?

Водяной опять перестал понимать, что происходит и в первую очередь, что происходит с Бульгуном.

– На поле брани! Спасибо за подсказку!

С этими словами леший был таков. Исчез в предрассветных сумерках как его и не было.

– Дела-а! – промолвил Тритоха. То, что он гений, водяной не сомневался, только вот бы ещё понять, что же он такого гениального подсказал Бульгуну.

Посидев ещё некоторое время в раздумье на коряге и так толком ничего не поняв, водяной нырнул к себе. Может получится сегодня гению тайком от жены хлопнуть добрую осьмушку артезиановки.

Можно, конечно, и зайца научить играть на свирели. В этом чудесном мире, в принципе, ничего невозможного нет. Так думал Бульгун, направляясь в одну небольшую деревеньку, чтобы переговорить с одним своим, тоже не очень-то большим, знакомым.

Просыпавшийся лес, умытый ночным дождиком, в своем пышном наряде выглядел великолепно. Деревья и кусты, травы и цветы на полянках, и даже мох на вросших в землю валунах, выглядели нарядно и свежо. В воздухе, наполненном предрассветным, еле уловимым волшебством, растекался земляничный аромат. То тут, то там, слышались первые ещё робкие птичьи трели – просыпавшиеся пичуги с некоторой неловкостью нарушали чарующую тишину дремотной таежной глуши. Менее утонченные натуры, в простонародье – дятлы, деловито перелетали с дерева на дерево, наполняя лес дробными «барабанными» перестуками. В траве пыхтели ежи. Сорванцы бельчата чуть свет уже резвились на ветках. Упитанный барсук ворча протискивался в свою нору под поваленной сосной. Серая жаба, крупная и медлительная, степенно сидела на небольшом камне у ручья, выглядывала себе зазевавшийся завтрак. Дупловики и листотрясы – шебутная мелюзга, – чувствуя приближение лешего, выглядывали из своих крохотных пристанищ, и радушно махали ему. Бульгун в ответ приветливо улыбался.

Звуки, запахи и открывающиеся виды, пьянили. Усыпанная шишками и листьями земля легко дышала полной грудью. Леший слышал её глубокое и ровное, не заметное для других дыхание, и все внутри его наполнялось такими же легкостью и спокойствием.

Эх, если бы не новая забота, прямо сейчас бы бросился на укрытую хвоей матушку-землю, раскинул бы руки насколько можно далеко (а леший мог вытянуть руки ох как далеко!), прижал бы эти дремучие красоты к груди и держал бы крепко-крепко в своих объятиях до скончания времен. В такие минуты Бульгун становился сентиментальным до невозможности. Впрочем, на его месте любой, кто мог также тонко чувствовать красоту природы во всех её проявлениях, во всем многообразии, не мог бы остаться равнодушным к тому обыкновенному чуду, которое происходило вокруг прямо на глазах.