– Это всё зависть, – старалась подтвердить она сама свои же догадки. Говорила про гадюк, что «мерзким змеиным комом» копошатся вокруг да около. А уж скольких из них она в своё время от семьи отвадила – и не сосчитать. Только вот исход один: всё равно всё плохо стало.

– Боюсь я, Жорик, и за себя, и за семью. И за него. А вдруг он нас бросит. Вдруг Стаса учить откажется. А ему в армию нельзя. И я сама не потяну. Он у нас на режиссуру поступать хотел. В столицу уезжать собирался. – Нателла вдруг замолчала, будто испугалась, что Дворовой перестал слушать её стенания. Но он был рядом. Ближе, чем когда-либо. От такой чистосердечности он весь взмок. Впрочем, виной тому могли быть бесконечные, безостановочные блуждания по квартире во время ведения столь задушевного диалога. Наверное, Дворовой за весь этот намотанный им километраж полкило успел сбросить. Так он и сказал в конце их беседы. Хотел снизить градус, разбавить тусклый крик отчаяния неумелой шуткой.

Не получилось.

– Жора? – обратилась к нему Нателла напоследок. Тот, с трудом сглотнув внезапно возникший в горле ком вины, замолчал, стараясь даже не дышать. – А у тебя член большой? У Кирюхи моего – крошечный, как опёнок. Я и думаю, а чего в нём бабы-то тогда находят. – Золовка расхохоталась и сквозь истерику попыталась продавить ещё пару слов. Жора уже их не разобрал, но понял, что Нателла таким образом пожелала ему спокойной ночи.

«Дрянная бабёнка»

Интересно, что бы сказала о ней мать.

Всю следующую ночь Дворовому снились сны. Обычно, когда видишь во сне всяческие презреннейшие мерзости, то это можно считать предвестником некой беды. Он свято в это верил, так как видел подобное в фильмах. Иногда читал в книгах. А в ту ночь он видел тараканов. Все они были одинаково отвратительны, одинаково прытки и даже одинаково хрустели, перебираясь друг через друга и превращаясь в одно стрекочущее одеяло, постепенно и поступательно накрывающее Дворового. А он только лежал и не мог пошевелиться. Сном было это, явью ли, так сразу и не разберёшь. Только он в ужасе открывал глаза, пытаясь пробудиться, как всё вокруг становилось снова родным и знакомым – и стены, и воздух прелый, и диван продавленный, – вот только покрывало мельтешащее и колючее по телу Дворового всё равно перебирается и до лица долезть норовит. Он глаза снова закрывает, зажмуривает аж до спазмов, от боли той едва не вскрикивает, и тут – раз, и нету ничего уже. А потом всё заново повторяется.

Ещё ему снился Воробушков. Тот крутился в балетной пачке средь гостиной, и делал он это с такой быстротой, что даже нельзя было достоверно понять, он ли это. Лицо его всё ускользало, и вместо него в воздухе на месте головы зависала будто бы коряво детской рукой нарисованная физиономия человека без пола, возраста и совсем без эмоций. Лишь сухая констатация того, что, мол, существует такое лицо и ничего тут не попишешь больше. А не было бы его, всё равно никто бы не заметил. Но Жора в своём сне точно знал, что это Воробушков перед ним плясал. Глядел он всё на соседа своего и думал, что лучше бы тот не останавливался, ведь стоит ему танец этот прекратить, так Земля под ногами тоже вращение своё остановит. Оно ведь всё тут у них в доме взаимосвязано. Надо бы и других позвать, чтоб пришли посмотреть. А чуть что, так обязательно подстрахуют – заново вращение запустят в случае остановки. Но тот крутился всё медленнее и медленнее. А когда совсем кружение его затормозилось, Воробушков ещё и звуки странные издавать начал, словно плёнку в магнитофоне зажевало. С этими вязкими звуками в голове Дворовой и проснулся.