– А помнишь, брат, на этой стене раньше календарь висел, – сказал Кирилл, не открывая глаз. – Там бабища ещё пышногрудая такая, в бикини стояла, с сиськами навыкат. Азиатка. Мать откуда-то притащила. А я всё думал, зачем она этот календарь туда повесила. Всё стеснялся смотреть даже на тёлку эту. А когда год закончился, мать эту часть, на которой сам календарь был, обрезала, а картинку оставила. И я, представляешь, до сих пор гадаю, что это за дичь такая ей в голову втемяшилась. С календарём этим.

Жора отключил телевизор от сети и убрал его под стол, на который тут же выставил две старенькие рюмки из резного стекла.

– Закуски у меня, правда, нет никакой, – принялся оправдываться Дворовой, усаживаясь супротив брата на расшатанный табурет и рассчитывая на то, что без закуски гость надерётся быстрее и тем скорее отправится спать. Ну или, на худой конец, пойдёт дальше творить свои пьяные дела где-нибудь подальше от Жориного дома.

– Да ты садись, братец мой! Ну и что, что без закуски. Главное, что все свои тут, правда же? – улыбка расползлась по лицу Кирилла, словно кто-то потянул за шов, до того момента делавший её тугой и едва заметной.

– Да какой же я тебе братец? Откуда столько нежности-то?

– А я тебе скажу. Притча такая есть. Про женщину, мужа еёшнего, сына и брата. И этого, как его, – тут Кирилл громко икнул, – Чингисхана! Он ей сказал однажды: «двоих убью, одного помилую». Выбрать, мол, ей надо было, кого в живых оставить. Она брата и выбрала.

– Почему?

– Да хуй её знает. Дура, видать! – Тут Кирилл громко засмеялся, налил себе рюмку и тут же её опустошил, закинув голову наверх. – А ты чего шарманку-то эту домой притащил? Скучно стало? – спросил гость, заглянув под стол. – А помнишь, как ты матери такой же ящик приволок, а она его смотреть не стала. Мол, то экран маленький, то громкость тихая, то тихость громкая. То лучше пойти к соседке посмотреть, с ней хоть поговорить можно.

– Да не так всё было!

– А чего не так? – Кирилл засмеялся. – Всё так! Ты, Георгий, по этой части мастак был – всегда знал, как мать на нервы вывести. А я, сказать по секрету, даже радовался. Вот проорётся она на тебя, так на мне уже не срывается. И как шёлковая. Сразу благодать в семье такая устанавливается, что аж тошно. Хоть опять тебя на рожон бросай.

– Мда, всё время тебя слушала. Даже когда ты виноват был. Всё равно я как будто крайний. И подарки твои ей всегда нравились. Даже когда какую-нибудь хуёвину с морковиной дарил. – Жора наполнил свою рюмку до самых краёв и медленно, стараясь не проронить ни капли, поднёс её ко рту. А выпив и сквасив тут же лицо, продолжил. – А помнишь, как ты картину на помойке нашёл и в дом принёс, сказав, что стопку журналов старых на неё обменял?

– А как же! Мы с тобой ещё потом договорились, что если вдруг матушка разозлится, то мы скажем, мол, твоя идея, – Кирилл продолжал заливаться смехом. – А ты, дурачок, согласился же. Как должное принял. Я с тебя хуею просто, братец! Зато ты вспомни: ты же неделю дулся, когда я микроволновку купил. Даже не прикасался ещё к ней демонстративно. Мать в микроволновке этой всё готовить начала. И пельмени варила и омлеты всякие. И всем родственникам потом и соседкам уши прожужжала, какой я у неё путёвый вырос. Так радовалась, будто никакие мужики до того ей ни цветов не дарили, ни комплиментов не делали. Мы у неё, брат, единственной опорой были.

– Ага. Только ты, сколь помню, всё по вечерам угонял куда-то на велосипеде своём, когда отец ушёл от нас. И мне все её слёзы да истерики слушать приходилось. А она так заливалась, ты бы слышал. Вот точно бесы из неё выползали тогда.