Из письма Вернера Вильгельму, 20.03.1848
Дорогой брат, спешу передать тебе мой первый привет из свободной страны! Боже мой, какие изменения за последние два дня! Два случайных выстрела на Дворцовой площади в одно мгновение продвинули Германию на век вперед! Перед моими окнами как раз идет создание гражданской гвардии нашего района. Последние военные части под похоронную музыку, таково требование народа, покидают город. Это была ужасная и одновременно прекрасная ночь! Ясная, полная луна в окружении сияющего ореола, все окна ярко освещены там, где не свирепствовали бои. На улицах ни одного печального или боязливого лица, только необычайная серьезность в чертах всех людей, не исключая женщин, в сочетании с боевым задором и присущим берлинцам даже в серьезнейших вещах юмором. Брат, в ту ужасную ночь я торжественно попросил прощения у берлинцев за то плохое мнение, что имел о них до сих пор! Со слезами на глазах я слушал здравую логику низших классов и уверился в том, что ни один народ так не созрел для свободы. Надо было видеть, как храбро все устремлялись вслед, заслышав призыв: «Они идут – вперед, братья!» «Если бы только у нас было оружие, – слышалось вокруг, – то все бы скоро закончилось, но и без него мы победим!» И только подумай, за все время революции не разбито ни одного фонаря, не тронуто ни клочка частной собственности! Все дома стояли открытыми, толпа ходила по лестницам взад и вперед, и ни одна вещь не пропала. Как тут не возгордиться, что принадлежишь немецкой нации?..
На меня эта сцена на Дворцовой площади произвела неизгладимое впечатление. Она наглядно показала опасную нерешительность возбужденной людской толпы и непредсказуемость ее действий. С другой стороны, она также научила меня, что, как правило, народные массы приводят в движение не великие, важные вопросы, а мелкие жалобы, долгое время воспринимаемые каждым как угнетение. Запрет на курение на городских улицах, и в частности в Тиргартене, сопровождаемый постоянными маленькими войнами с жандармами и патрульными, на деле оказался единственной жалобой, действительно понятой большей частью населения Берлина; за ее удовлетворение оно на самом деле и боролось.
С победой революции в Берлине поначалу прекратилась любая серьезная деятельность. Вся правительственная машина, казалось, замерла. Также и телеграфная комиссия просто-напросто прекратила свое существование без ликвидации или хотя бы временной приостановки. Только благодаря энергии моего друга Гальске наша мастерская спокойно продолжала работу и в течение всего последующего тяжелого времени производила телеграфные аппараты, даже совершенно не имея заказов. Лично я очутился в затруднительном положении, так как моя служебная деятельность прекратилась, не получив иного приложения; мне не оставалось ничего другого, как просить отставки, хотя повсюду говорилось о надвигающейся войне.
И тут, как уже часто бывало в моей жизни, вновь произошло событие, указавшее мне новое и исключительно выгодное направление.
В Шлезвиг-Голштинии с победой было осуществлено восстание против датского господства. Тем самым был серьезно поднят национальный вопрос, повсюду в Германии создавались добровольческие отряды для помощи борющимся против чужеземных угнетателей братьям на крайнем севере. На другой стороне датчане вооружались для повторного захвата территории, а копенгагенские газеты в один голос призывали правительство покарать центр революционного движения – город Киль – с помощью бомбардировки.
Мой шурин Гимли за год до того был приглашен профессором химии в Киль и жил в непосредственной близости от бухты. Сестра Матильда в большом страхе писала мне, мысленно уже представляя свой дом лежавшим в руинах, ибо он стоял на самом виду у датских военных кораблей. Морская батарея Фридрихсорт (так тогда называлась маленькая крепость на входе в Кильскую бухту) все еще находилась в руках датчан, так что вход в гавань был полностью открыт для датского флота.