Арденнский лес.

Входят РОЗАЛИНДА в мужском костюме, СЕЛИЯ, одетая пастушкой, и ТОЧИЛЛИ.

РОЗАЛИНДА. О Юпитер! Наше путешествие вытрясло из меня всю душу.

ТОЧИЛЛИ. Охота была думать о душе, когда ноги так и трясутся от усталости.

РОЗАЛИНДА. Кажется, я сейчас обесчещу свое мужское одеяние, того и гляди, расплачусь, как женщина. Хотя немощный сосуд, спрятанный в этот камзол и эти штаны, обязан более стойко переносить невзгоды по сравнению с более немощным, заключенным в этой юбке. Что ж, приходится поддерживать слабейшего: держись, милая Селия.

СЕЛИЯ. Я совершенно выбилась из сил. Жаль, что тебе приходится возиться со мною.

ТОЧИЛЛИ. Возиться с вами – это еще куда ни шло. Большего сожаления заслуживал бы тот, кому пришлось бы везти вас на своем горбу. Хотя он вряд ли надорвался бы. Убежден, в вашем кошельке нет ни одного герба, чтобы расплатиться с предполагаемым владельцем горба.

РОЗАЛИНДА. Наконец-то мы добрались до Арденнского леса!

ТОЧИЛЛИ. Вы правы, я добрался до Арденнского леса… еще большим дураком: дома я чувствовал себя гораздо лучше в этом отношении. Впрочем, путники должны испытывать восторг во время всего путешествия.

РОЗАЛИНДА. Так уж повелось, милый Точилли… Но тише? Мне послышались голоса мужчин, пожилого и молодого. Кажется, сюда идут.

Входят КОРИНН и СИЛЬВИЙ.

ТОЧИЛЛИ. И моего тоже. Помнится, когда я любил Джен Смейс, я изломал свой кинжал о камень за то, что он имел наглость остаться у нее на ночь. Вспоминаю, как я обцеловывал ее подойник и коровье вымя, которое теребили ее прекрасные, покрытые цыпками ручки. А еще я помню, как я в ее присутствии объяснялся в любви к гороховому стручку. Потом я распотрошил его, подал ей две горошины и разрыдался. «Храни их в память обо мне», – вот все, что я смог сказать. Поистине, только мы, влюбленные, совершаем такие глупости. И немудрено: в этом мире ничто не вечно, поэтому вечновлюбленные – мировые глупцы.