Я застываю, как олень, пойманный в свет фар. Глаза вытаращены, рот приоткрыт, в вытянутой руке крепко держу бутылку.

– Ирина Андреевна? Эт-т-то еще что такое?! – вопрошает Кузьмин, уставившись на меня так, как будто я сунула ему под нос боевую гранату.

Инстинктивным жестом прячу бутылку за спину.

– Ничего, – говорю очень честным голосом и, скривив губы, дую на прядь, которая упорно падает мне на лицо. – Совсем ничего!

– У вас коньячная бутылка. Пустая. Вы втихую надирались во время обеденного перерыва? Да как вы посмели?

– Ничего подобного! Вы что, не видите, что я как стеклышко? Сколько раз вам повторять, Иван Сергеевич, что я не выношу алкоголя?!

– А откуда же тогда бутылка в кабинете? – мрачно интересуется Кузьмин, осознав, что я и правда на ногах держусь ровно, язык у меня не заплетается и глаза не мутные.

– Я ее с собой принесла. Для… моей коллекции!

Не знаю, зачем Вселенная подбросила мне эту мысль в качестве оправдания. Наверное, тоже не смогла ничего лучше придумать.

Кузьмин секунду молчит. Сверлит меня взглядом. Он потрясен, хотя и пытается это скрыть. Однако изумление прорывается сквозь броню его самообладания – в том, как приподнимаются его брови, как сжимаются губы и подергивается желвак на щеке.

– Вы коллекционируете пустые бутылки?

– Именно так, – подтверждаю с непоколебимой уверенностью.

– Где вы их собираете? На помойках?

– Ну что вы! Знакомые отдают… сомелье в ресторанах. Ну и… в других местах.

– И большая у вас коллекция?

– Дома два шкафа забиты. Есть редчайшие экземпляры!

– Какие же? – Кузьмин неверяще переводит взгляд с бутылки на мое лицо.

– Например, дореволюционная бутылка из-под тархуна, которым утолил жажду в Тифлисе… эммм… Грибоедов.

– Ирина, признайтесь честно: вы это все прямо сейчас придумали? – Кузьмин с подозрением прищуривает глаза. – Вы меня разыгрываете?

– Нет!

Смотрю на него с возмущением, не моргая. Разговор принял совершенно дурацкое направление, но сворачивать с него поздно – а значит, надо стоять на своем до конца. На меня накатил пофигизм, который находит на человека в таких вот ситуациях, когда, кажется, все пропало и становится все равно, что о тебе подумают и куда приведут твои слова и поступки.

– Ну хорошо, – говорит Кузьмин сквозь стиснутые зубы. – Ладно. Антикварные бутылки – куда ни шло. Но вот эта-то то вам зачем? От коньяка, которые можно купить в любом магазине?

– В том, что такой еще нет в моей коллекции, – улыбаюсь во весь рот, прижимаю бутылку к груди и нежно поглаживаю. – Кроме того, каждая бутылка уникальна. Мельчайшие дефекты стекла, печати на этикетке – все повышают ее художественную ценность.

Кузьмин смотрит на меня с откровенным сочувствием, с каким обычно смотрят на людей с умственной отсталостью.

– Ну, и чем мое хобби хуже, чем, например, собирание марок или фарфоровых зайчиков? – спрашиваю с вызовом. – Любое увлечение, даже самое странное, расширяет кругозор человека. А лет так через сто моя коллекция будет стоить целое состояние.

– Согласен, Ирина Андреевна, – с глубоким чувством соглашается Кузьмин. – Вы только что необычайно расширили мой кругозор. У меня даже дыхание перехватило от открывшихся перспектив. Теперь, будьте добры, уберите вашу стеклотару подальше, чтобы я ее больше не видел. И не притаскивайте ее на работу. Иначе люди могут неправильно вас понять.

– Но вы же меня понимаете, Иван Сергеевич? – улыбаюсь ему мило.

– Очень стараюсь, Ирина Андреевна, – отвечает он суховато и отправляется к себе – но на полдороге оглядывается на меня и печально качает головой.

Оставшись в приемной одна, прячу бутылку в сумку, сажусь за стол и силой тру пылающие щеки.