– А что она в Германии потеряла? К жениху, что ли?

– Нет… – Теряется, не знает зачем. – К какому жениху? Она же малявка совсем.

– Какая малявка, в восемнадцать?.. Впрочем, вы же по-другому смотрите, вам она всегда ребенок.

– Это кому же?

– Ну, мужчинам.

Наверное, неправда. Но жена бы тоже наверняка спросила про жениха.

И он выдыхает, расслабляется – вот все снова и хорошо, не сделал ничего плохого и страшного, с ним разговаривают, она простила. А Шура могла бы и кричать, и вещи швырять, и дверью хлопать, и матом ругаться так, что самому горько становилось. И ведь это только поводом всегда было, любая, вот такая мелкая провинность, случайная забывчивость, а на самом деле не из-за того злилась. А из-за того давнего, что он по глупости рассказал. Нужно было молчать, ее одну любить, а он не смог. И ладно бы в жизни – в памяти, Шура была против и его памяти, она ненавидела его память. Но что уж теперь, теперь-то все. Жена теперь на Пятом кладбище, ему тоже скоро, хотя Алевтина велела не думать о таких вещах.

Остается только подождать, когда Алевтина днем придет.

Но вот что он решает – он дверь заранее открывает, чтобы не вышло так, что он звонок в дверь не услышит. А он не слышит, но потом вспоминает почему – сам же перерезал провода после смерти Шуры, потому что совершенно не мог переносить звука звонка. Нормальный был, иногда даже радостный, но от звука раскалывалась голова и хотелось плакать. А ему почти никогда раньше не хотелось плакать.

Он открывает дверь, оставляет щелочку.

И пишет шариковой ручкой на запястье – Алевтина, и это будет значить сразу все: и что обещал выйти с ней на улицу, и что ждет на чай, и что нужно купить к чаю рулет с лимонным кремом.

– Сабина, где ты?

Они кричат.

– Sabine, wo bist du?

Sabine!

Потом Женя забывается и начинает кричать по-русски: «Сабина, Сабина, мы здесь!» Ветер вдруг швыряет в лицо мусор – она закрывается ладонями, хочет отвернуться. Но когда отворачивается, вдруг странно начинает кружиться голова, словно бы то, что она услышала, ударило слишком больно. Смешно, она вначале подумала, что лопнул воздушный шарик. Но потом звук становится в ушах громче и громче, пока не занимает всю голову целиком – вытеснив песни, мысли, слова.

На Людвиге лица нет. Он тяжело расхаживает из стороны в сторону, неловко двигается с больным коленом – порвался мениск когда-то, думали, что без операции обойдется, но не обошлось. Женя вдруг вспоминает, что дед захромал в последние пару лет, а каково хромать всегда, с самой молодости? Вроде и неважно это сейчас, но мелкие мысли возникают и не проходят, когда страшно.

Людвиг с Женей ищут Сабину. Она была здесь, возле фургончика Currywurst, – они должны были пойти вместе, купить по колбаске, но она почему-то пошла вперед, наверное, чтобы занять очередь: все здесь хотели свежую колбаску с горчицей, на булочке или нет, с кетчупом. Можно было попросить не добавлять кетчуп, если не любишь, но сложно себе представить, как можно – без кетчупа. А теперь всё в кетчупе, в кетчупе и бетонных крошках. Женя смотрит под ноги. Кетчуп размазан по асфальту, его много, слишком много. Какая-то девушка лежит на асфальте, но Жене не хочется смотреть, а кетчуп кажется ни к чему не относящимся, случайным. Она смотрит, конечно, но почти сразу же отворачивается.

Кетчуп на белых кроссовках.

Людвиг, что это? Почему он пятнает подошвы, белоснежную шнуровку, ведь кроссовки куплены позавчера, так ими гордилась, представляла – вот привезу из Германии, все удивятся, будет новая, красивая и модная вещь…

– Беги к домам, быстро, ныряй в переулок, – говорит Людвиг, – я поищу.