– Лев Николаевич сейчас пойдет гулять, – сказал Душан Петрович, – и вы побеседуете с ним после прогулки… Это лучше будет, я знаю!

Добрый друг, секретарь, врач, сиделка и нянька Льва Николаевича, как охарактеризовал однажды Маковицкого старший сын великого писателя Сергей Львович Толстой, охранял покой своего патрона во время утренней прогулки, служившей для Толстого, по его собственному признанию, молитвой. Однако потом оказалось, что Лев Николаевич охотнее поговорил бы со мной именно во время прогулки. С Душаном это иногда случалось, то есть что он «охранял» Льва Николаевича и тогда, когда тот считал подобную «охрану» только обременительной для себя. Еще чаще грешила в этом отношении графиня Софья Андреевна Толстая. Как мы видели, не всегда целесообразно «охранял» покой Льва Николаевича и Н. Н. Гусев. Конечно, усердие всех близких Л. Н. Толстого в этом отношении было вполне понятно.

Мы очень хорошо поговорили с Душаном Петровичем в его небольшой проходной комнате в первом этаже дома, со скромной, старенькой обстановкой и с перегородкой из шкафов, прикрывающей, вместо ширмы, постель. Но вот дверь за перегородкой скрипнула, и раздался знакомый, но теперь как будто более постаревший и слабый голос дорогого человека:

– Душан Петрович, пришел кучер и просит переменить ему книжки. Дайте ему, пожалуйста!

И вот опять стоял я перед тем, кто был моей величайшей любовью, кто был поистине любовью всей России: то же прекрасное старческое лицо, с тем же серьезным выражением, те же проницательные, строгие, правдивые глаза, та же милая улыбка из-под топорщащихся немного усов, то же крепкое, дружеское рукопожатие.

Всегда готовый всем услужить, Душан Петрович побежал удовлетворить просьбу кучера, а мы со Львом Николаевичем пошли продолжить его прогулку по заснеженным аллеям яснополянского парка. Тут я сообщил Льву Николаевичу об окончании своей работы над «Христианской этикой».

– Вот вы говорите, – сказал мне Лев Николаевич, – что отдельные главы вашей работы посвящены у вас изложению учения о государстве, о Церкви. И я боюсь, что вы сделали ошибку, какую часто делают, приписывая мне какое-то особое учение о государстве. Вот на днях в одной газете, излагая деятельность анархистов в России, в первую голову называют анархистом меня. Между тем, я не проповедую никакого особенного учения о государстве, а указываю, главным образом, на необходимость религиозного руководства в жизни. И мое учение вовсе не политическое по преимуществу, а религиозное, относящееся к личности каждого отдельного человека. Конечно, если люди проникнутся религиозным учением, то теперешнее устройство мира не может продолжаться и должно измениться.

Я ответил Толстому, что я так же смотрю на сущность его взглядов и что как раз вся первая половина моей работы посвящена изложению религиозной основы его мировоззрения, и только затем, как прямое следствие, идет изложение его взглядов на государство, собственность, труд, науку и т. д.

– Это интересно! – произнес Лев Николаевич.

Узнав, что в связи с выходом из университета мне предстоит отказ от военной службы, Лев Николаевич посочувствовал мне («помогай Бог, помогай Бог!») и затем высказал, как он вообще смотрит «на это дело»:

– Мой взгляд на это дело такой: отказываешься потому, что иначе делать не можешь. Ну, вот как мне бы сказали, чтобы я зарезал собаку, я бы не мог, просто не мог, – точно так же не может человек стать во фронт, сделать на плечо и т. п. Конечно, у разных лиц могут быть разные условия жизни: у одного на руках семья, у другого мать. И я это допускаю: такой человек может уклониться. Но я всегда в таких случаях говорю и советую одно: если уклоняешься, то не оправдывай себя, а сознай свой грех… Матери жаль видеть свое детище, которое она носила и кормила, подвергнутым такому тяжелому испытанию, но им всегда можно привести одно утешение. Сын может сказать: «Матушка! если я не откажусь, то ведь все равно случится опять какая-нибудь Японская война, и меня убьют, если я буду солдатом…» Только если делать это для славы людской, то это нехорошо и слабо, непрочно.