– Всем известно, что я не люблю писать писем! – с обезоруживающей беспечностью заявил он Александре Львовне. – Скажи папа, что я думаю так же, как думают Таня и Андрюша.

Этот беспечный, равнодушный ответ глубоко поразил меня в 1910 году и не перестает так же глубоко поражать и теперь.

Младшего сына интересовал только вопрос наследственный: что еще получат они, братья, от отца? И тут, когда надо было предпринимать те или иные необходимые шаги, Михаил Львович действовал дружно и сообща – вместе с братьями.

Никогда не слыхал я, чтобы и после смерти Льва Николаевича Михаил Львович хоть раз вспомнил о нем. Наезжая в Ясную Поляну, целовал руку у матери, справлялся о ее здоровье, прогуливался по парку, громко разговаривал и хохотал с братьями, если кто-нибудь из них тоже случался на ту пору в Ясной, – разговаривал о чем угодно, только не об отце, – а потом садился к роялю и долго и беспорядочно бренчал, мурлыча себе под нос цыганские романсы…

В эпоху Первой мировой войны Михаил Львович служил в так называемой Дикой дивизии, у великого князя Михаила Александровича. Приезжая на побывку к матери, снова бренчал на рояле и беспечно рассказывал ей, что война совершенно напоминает ему псовую охоту.

В эпоху Гражданской войны Михаил Львович служил в санитарном отряде Белой армии. Потом очутился в Париже. Нуждался. Дирижировал каким-то, чуть ли не ресторанным, оркестром и скончался уже в эпоху Второй мировой войны… в Марокко. Этот сын уже ничем, кроме, разве, увлечения цыганщиной и, пожалуй, еще наружностью, не напоминал своего отца.

Льву Николаевичу «не повезло». Был у него сын, настоящий сын – и в духовном, и в плотском, мирском отношении, но Бог прибрал этого сына «преждевременно». Семи лет от роду умер в 1895 году самый младший сынок и последний ребенок Льва Николаевича и Софьи Андреевны – Ванечка. – «В первый раз в жизни – безутешное горе, – сказал тогда Лев Николаевич, – а я-то мечтал, что Ванечка будет продолжать после меня дело Божие! Что делать!..»

Что делать, не суждено было Л. Толстому иметь сына-наследника и преемника! Однако и при мне еще, через 15 лет, память о Ванечке жила во всей силе в Ясной Поляне. Ванечку постоянно вспоминали, особенно его мать, которая безумно любила его при жизни и едва перенесла его смерть. Исключительно одаренный и духовный от природы, сострадательный, нежный и любящий, Ванечка был великим соединительным духовным звеном между отцом и матерью. О нем рассказывали всегда много замечательного. После раздела имущества в 1892 году усадьба и имение Ясная Поляна записаны были на имя Ванечки, и когда мальчику говорили иногда, что все кругом принадлежит ему, он отвечал: «Неправда, все – всехнее!» И умилялись все: и отец, и мать, и братья, и сестры. Кто знает, живи Ванечка, – может быть, и не дошло бы к тяжелому, последнему конфликту между мужем и женой. Но Льву Николаевичу, как и многострадальному Иову, суждено было быть испытуему до конца.

Между прочим, всем врагам Софьи Андреевны, врагам чертковско-гусевского толка, не видевшим в жене Толстого ничего духовного, полезно было бы вспоминать и перечитывать то, что писал в 1895 году Лев Николаевич никому иному, как самому В. Г. Черткову:

«Жена переносит (смерть сына Вани. – В. Б.) тяжело, но очень хорошо. В особенности первые дни я был ослеплен красотою ее души, открывшейся вследствие этого разрыва (с любимым существом. – В. Б). Она первые дни не могла переносить никакого – кого-нибудь и к кому-нибудь – выражения нелюбви. Я как-то сказал при ней про лицо, написавшее мне бестактное письмо соболезнования: «какой он глупый». Я видел, что это больно резануло ее по сердцу; так же и в других случаях. Жизнь этого ребенка, ставшая явной при его смерти, произвела на нее и, надеюсь, и на меня самое благотворное влияние. Увидав возможность любви, не хочется уже жить без нее».