Разве он не должен быть мокрым? И разве здесь не должно пахнуть, не знаю, сыростью? Плесенью?

Подвал пахнет как обычно – пылью и воспоминаниями, как страницы старой книги.

Я прикусываю губу. Может, я чересчур подозрительна, но как-то все это не вяжется одно с другим. Если подвал не был затоплен, то с чего бы бабушке перетаскивать все свои вещи?

И зачем ей лгать?

Я вздрагиваю от какого-то шума и вскакиваю на ноги. Звук низкий, глухой, какой обычно издают животные, и я, спотыкаясь и заплетаясь, бросаюсь обратно к лестнице. Страх щиплет меня за пальцы, когда я бегу вверх, прыгая через одну ступеньку, едва осмеливаясь дышать, пока не выбираюсь из подвала и не захлопываю за собой дверь.

Я прислоняюсь к закрытой двери, восстанавливаю дыхание и унимаю дрожь в ногах.

Сейчас лучше вернуться в постель. Для одной ночи достаточно, да и есть мне расхотелось.

Шум повторяется, и теперь я понимаю, что звук идет из ванной комнаты. Дверь приоткрыта, и я медленно пробираюсь в темноте, заглядывая внутрь.

А внутри – вижу тень зверя, бесформенную массу черных чешуек, сгорбленную и содрогающуюся от рвоты. Он рычит и двигается, словно все его кости сломаны.

Кровь стынет у меня в жилах, но тут тени разлетаются…

И никакой это не зверь. Это бабушка. И ей нездоровится.

Я пытаюсь переварить увиденное, но ничего не понимаю. Никакого чудовища, только бабушка.

Хальмони нездоровится.

Хальмони тошнит.

Детей постоянно тошнит. Сэм всегда говорила мне: «Вы, дети, сделаны из микробов». (Как будто сама такая уж взрослая.) Но в чем-то она права. Потому что взрослых не должно тошнить. И особенно бабушку. Она всегда такая гламурная, а это так… мерзко.

Бабушка всегда была королевой сна. Она ложится спать в восемь тридцать, накручивает волосы на бигуди и оборачивает их платком, надевает маску для лица и спит двенадцать часов.

Сон очень важен для красоты, так она говорит, и ничто не должно ему мешать. Кроме, видимо, этого.

Хорошая внучка помогла бы своей бабушке. Хорошая девочка принесла бы ей крекеры и воду и подержала бы ее волосы.

Но я почему-то застыла. Как бы я ни старалась, я не могу заставить свои ноги идти, не могу заставить свои руки толкнуть и распахнуть дверь.

Я не хорошая внучка.

У меня такое чувство, будто я увидела что-то недозволенное. Бабушка смотрит сквозь приоткрывшуюся дверь и замечает меня. Я пытаюсь сделаться невидимой, но слишком поздно – бабушка меня видит. Как всегда.

– Лили, – хрипит она. Бигуди в ее черных волосах похожи на чешуйки. – Так и знала, что это ты.

Ее лицо скрыто в темноте, и я не могу понять, что она думает. Я ее расстроила? Или она сердится, что я подглядываю? Хочет ли она, чтобы я ушла? Я шепчу: «С тобой все хорошо?»

Она спускает воду в туалете и встает, делая шаг вперед, в полосу лунного света. Морщинки вокруг ее глаз и губ глубже, чем обычно, но она выглядит вполне здоровой. Если бы я не слышала, как ее рвало, я бы никогда не догадалась.

– Конечно, со мной все хорошо. Вся моя семья здесь. Так что все отлично.

– Но… – мой голос срывается. – Тебе… тебе нехорошо?

– Да, Лили. Но только слегка. Как ты это называешь? Небольшой жучок[4]?

Иногда мне кажется, что она нарочно путает слова, чтобы рассмешить нас и отвлечь.

– Сбой? – поправляю я.

Она кивает.

– Да, небольшой сбой. Но со мной все в порядке.

Я перевожу дыхание, чтобы успокоиться. Кишечный грипп бывает у всех, даже у бабушек.

Просто небольшой жучок-сбой.

– Почему ты встала? – спрашивает она.

– Я не могла заснуть. Я думала о… тигре.

Она смотрит на меня три долгих удара сердца, а потом протягивает руку.

– Пойдем, полежишь со мной, – говорит она. – Я расскажу тебе. Расскажу, что я украла.