Настя замолчала, потом, оживившись, сказала с улыбкой:

– Знаешь, Паша, я такую любовь вижу… У меня на курсе, который я курирую, есть такая пара – мальчик и девочка, Сережа и Лена, которые друг друга любят. Они действительно друг друга любят – достаточно посмотреть, как они смотрят друг на друга…

Она опять замолчала, и лицо ее осветилось как-то, как будто даже воспоминание об этом их взгляде осветило ее.

– Вы знаете, – сказала Настя, обращаясь ко всем, – я, когда вижу их двоих, стоящих на перерыве у окна, или в столовой в очереди, или в коридоре, всегда поражаюсь этому свету, этой энергии, которая из них исходит. Они всегда – как одно целое, понимаете меня? Как будто соединенные чем-то – независимо от того, стоят ли они близко друг к другу, держатся ли за руки… Они – вместе… И взгляд их друг на друга – друг в друга… И что-то такое в этих взглядах – небесное, Божественное… Я не могу словами это объяснить… Но там, в них, любовь…

– Да какая любовь… – презрительно, опять как-то горделиво, как самый старший и знающий среди всех, сказал Пашка. – Ваш мальчик просто еще не трахнул вашу девочку. Вот и играются они – за ручки подержатся, в глазки посмотрят. А когда дойдет до дела – все изменится. Он свое получит, она, если не дура, тоже свое получит, или, если дура, начнет его доставать своим: «Почему ты мне не звонил… А когда мы увидимся…». И вся любовь кончится…

Настя молчала, только какие-то горячечные, красные пятна вспыхнули на ее щеках. А Пашка продолжал все так же уверенно, категорично:

– Секс – это честно. И это лучше всех ваших выдумок о любви. Секс – это независимость. Встретились, доставили друг другу удовольствие – и все, и никто никому ничего не должен. Понравилось, захотели еще – еще раз встретились. И никаких ваших: «А где ты был?.. А почему так поздно?.. А ты меня любишь?..». Любовь – это обуза! Это веревки и кандалы на теле свободного человека!.. – Пашка произнес это уверено и сильно, и был немного смешным в этой своей мальчишеской уверенности…

– Знаешь, Пашка, я тебя все же поколочу, – сказала Настя. Сказала уже спокойно, и почти весело. Как-то вдруг отпустила ее злость и желание «отстоять» любовь. Что тут отстаивать, от кого ее защищать – от мальчишки этого еще неопытного, от юношеского его максимализма?

– Не буду я тебя колотить, Пашка, – сказала Настя. – Но вот когда полюбишь, когда девушку свою встретишь, любовь свою найдешь, тогда и поговорим – есть она, нет ее…

Пашка не ответил, только на мать посмотрел, которая стояла у стены, и что-то в лице ее было трагичное, горестное, как будто получила она сейчас какое-то плохое известие.

– Мам, – сказал он тихо, – ты тут приберешь, или мне… Спасибо, было очень вкусно…

И, как будто сглаживая, пытаясь снять напряжение, которое было во всей ее фигуре, лице, сказал:

– Спасибо, мам, не дала умереть голодной смертью…

– Иди, – тихо сказала Маша, и, отойдя от стены, начала прибирать со стола, привычно ставя все на свои места, оглаживая скатерть, поправляя салфетку под вазой.

Пашка вышел. И на кухне воцарилась тишина. Всем было как-то неудобно, как будто с чем-то неприятным они столкнулись. А Насте и Ларисе было за Машку обидно: каково это – сына вырастить, чтобы он тебе потом вот так жестоко делал больно…

Маша, прибрав на столе, опять стала у стены. Стала, как стояла, пока Пашка вел свои речи, с тем же выражением лица – каким-то горестно-печальным.

– Господи – вот растут дети, – сказала Лариска бодро, как бы пытаясь снять это напряжение, царившее на кухне. – Помните, девчонки, когда он начал «р» говорить, и совал его во все слова, он меня стал называть не тетя Лалиса, а тетя Рариса. Ведь казалось – совсем недавно это все было, и тут, нате вам – целая речь в защиту свободной любви…