Какие бы, однако, трудности на этом пути познания перед нами ни возникали, нам не к лицу было бы из чистого каприза взять да и вовсе не принимать субстанциальное в расчёт, иначе говоря, вообще не обращать на него внимания.

Пойти на такой шаг значило бы уронить наше сознание до того примитивного уровня, при котором мы не могли бы управляться и с абстракциями меньшего порядка. Нет; мы ведь постоянно убеждаемся в нашей мыслительной исключительности, уверенно разделяем положения о феномене своей познавательной сущности и «всеядности». Аналогов ему пока не найдено в необъятной вселенной.

Субстанциальность, являясь крайней отвлечённостью, не отделена в самоё себя, когда из неё напрочь бы вымывалось информативное, в связи с чем она не могла бы удерживаться в сознании как понятие.

В области человеческого мышления её роль незаменима тем, что ею подчёркиваются безграничные (так мы считаем) возможности абстрагирования. А это, в свою очередь, открывает широчайшие перспективы исследований реального мира, усовершенствования логистики этого процесса.

Оставаясь только в своём нижнем «слое», свобода лишалась бы ещё одной, характерной для неё черты – устремлённости к идеалу и быть им, значит, и цена ей была бы соответствующая.

Хотя осуществление идеала недостижимо, людям свойственно различать в нём то, к чему они желали бы всегда стремиться. Как мы знаем, с этим не всё получается. Как раз потому, что не всё в движении к идеалу оказывается ровным, и не всё тут позволено…

Недопустимо смешивать понятие свободы с понятиями воли и вольности. Первое из этих двух последних понятий существует в обороте как не имеющее ни границ, ни субстанциальности. Оно трудно приложимо к реальностям и понимается только в самом широком значении. В зауженном смысле оно хотя и употребляется, но фиксировать его в каких-то определённых параметрах – дело безнадёжное.

Что имеется, к примеру, в виду, когда говорят, что для некоего политического решения нужна, мол, воля верховного руководителя или управляющего коллективного органа? Только то, что эти носители власти могли бы проявить настойчивость в желании выразить некую одностороннюю позицию в соответствии с чьими-то чаяниями, запросами, надеждами.

А что до вольности, то в её символике легко умещаются безбрежные пожелания оставаться вне от чьей-либо зависимости, то есть как бы и в состоянии свободы, но такой, где не должно быть никаких ограничений. Это несовместимо с природным значением свободы.

И ещё. Свобода, когда её рассматривают в «приложении» к человеческой личности, обществу или всему человечеству и когда ею «обладают» в чём-то конкретном (свобода на независимые суждения и др.), может быть выражена правом на неё. В такой «ауре» она становится фактором социального, социумного порядка. Я этого нюанса уже касался, комментируя своё участие в анкетном опросе.

Сюда, к выраженности в праве, приходят двумя путями. Первый: право на свободу приобретается – в борьбе, в прениях и проч. Общей мотивацией к этому служит расхожее утверждение, что человек, один или вместе с другими, обязательно должен быть свободен.

Однако людям можно иметь право (на свободу) и не затрачивая усилий на его приобретение, а просто получив при своём появлении на свет.

В каждом из этих вариантов правовое в его функциональности имеет свои особенности.

Различия могут быть весьма существенными, что нередко приводит к неумелому и даже нелепому использованию второго на месте первого, к игнорированию второго, к фальши и другим несообразностям.

Данную ситуацию требуется основательно опрозрачить, для чего, полагаю, будет полезным немедленно перейти к рассмотрению свободы в её конкретном нашем понимании и использовании нами.