“Она боялась мужчин. Не потому, что это было ей незнакомо, а потому, что каждая мысль об этом пробуждала в ней ненависть – не к тому, кто ударит и предаст, а к себе самой. Ей казалось, что страх делает её уязвимой, превращает в жертву. А самое страшное – этот страх заставлял её видеть угрозу там, где её могло и не быть. Она ловила себя на том, что подозревает, что выискивает ложь даже в самых простых словах. А в ответ на это он смотрел на неё, как на врага. Это всегда было взаимно: он не верил, и она не могла поверить ему”.

Лилия остановилась, задумалась, а потом продолжила:

“Что разрушало доверие больше – сама боль или сам страх её? Она не знала. Она видела в нём каждое слово, каждое действие как скрытый знак: “Я могу предать и даже отвергнуть тебя”. И ей казалось, что этот страх никогда не исчезнет. Даже если он был бы самым честным человеком на свете, в её голове всегда жил голос, который говорил: “Не верь”. И она знала, что он слышал то же самое. Он видел в ней не женщину, а угрозу – человека, который может обмануть, подвести, уйти. Они жили в этом взаимном недоверии, которое разъедало всё вокруг, а после они искали новых, кому также нельзя было доверять. Но все притворялись, что будто бы доверяют…”.

Лилия замерла, уставившись на экран. Мысли о её героине вдруг стали слишком личными. Лилия закрыла ноутбук и прижала ладони к лицу.

“Это просто текст”, – убеждала она себя. Но почему тогда это ощущалось так, будто она выворачивает наизнанку свою собственную внутренность? Как будто её страх был не вымышленным, а реальным, и этот круг недоверия – её собственная тюрьма.

Она посмотрела на свою страну из окна теплой квартиры.

“Я живу здесь.

Всю жизнь.

Знаю улицы,

знаю тени на стенах,

знаю каждый шаг,

знаю их,

но… не своё.

Я делаю всё правильно.

Работаю.

Живу.

Дышу.

Но зачем?

Вокруг говорят: война, кризис, цены.

Все бегут, а я только стою.

Люди рядом.

Близко.

Но далеко.

Улыбки через стекло.

“Не трогай меня.

Не подходи”.

И я, как они.

Жара.

Давит, обжигает.

Или дождь.

Бьёт, смывает.

Как будто страна кричит:

“Сотрите меня. Начните заново”.

А внутри гул, летний навоз.

Постоянный.

“Не так.

Что-то не так”.

Я смотрю.

Красота, культура, время.

И Жизель Пелико.”

Лилия никогда не уезжала. Но хотелось.

***

На следующее утро Лилия всё же постучала в дверь Романа. Она стояла в коридоре, переминаясь с ноги на ногу, и вдруг подумала, что, может быть, это была плохая идея. Но прежде чем она успела передумать, дверь открылась.

Роман стоял в проёме и словно не торопился её впускать, хотя его взгляд был гостеприимным. Он выглядел так, будто недавно проснулся, хотя от него веяло непривычной для утреннего времени собранностью. Едва заметная усмешка тронула его губы – лёгкая, но словно продуманная, как будто он хотел, чтобы она её заметила.

– Доброе утро? – сказал он, не слишком громко, с каким-то скрытым оттенком в голосе, будто проверял, зачем она пришла.

– Доброе утро, – ответила Лилия, чувствуя, как слегка дрогнул её голос. – Ты… ты ведь говорил про завтрак?

– Говорил, – подтвердил он.– Я не был уверен, что ты действительно зайдешь.

Он сделал шаг назад, приглашая её войти. Жест был открытым, но в нём чувствовалась какая-то проверка, как будто он ждал, что она скажет или сделает дальше.

Лилия прошла в квартиру, отметив, как всё здесь выглядело удивительно чисто и лаконично. Минимализм, холодные оттенки, идеальный порядок. Это была квартира, в которой невозможно представить хаос.

– Присаживайся, – сказал Роман, указывая на стол. – Я как раз думал, чем удивить гостью, которая появилась ни свет ни заря.

– Ты сам меня пригласил! – напомнила она, пытаясь не обращать внимания на его тон, который звучал как лёгкий укол.