Вот и платил он им, чтобы они его просто послушали, чтобы на часок, но послушали.

Он снова взглянул на телефон, который уже безмолвно лежал на столе. В этот момент ему стало особенно… как? Ничего он не и почувствовал.

Телефон снова завибрировал, на этот раз – звонок с незнакомого номера. Поздно, не будет брать.

Или? Хорошо.

– Алло?

– Роман?..

– Да, я.

– Сможете приехать?

И Роман приехал.

Его страна, его страна!

Власть… Ах, как она прекрасно знает человеческую душу, как она изучила её, словно анатом, режущий живую плоть, но не чувствующий ничего. Власть всегда была искусной лгуньей, способной заглянуть в сердце человека и увидеть там всё: его страх, его надежду, его слабость. Она говорит: «Испугался? Не бойся. Ты устал, ты измучен? Отдай мне свою свободу, и я дам тебе покой». И человек отдаёт – не сразу, но постепенно, шаг за шагом. Власть не требует всего сразу, нет, она терпелива. Сначала она дарит защиту, потом предлагает порядок, а затем медленно, почти ласково, превращает этот порядок в цепи, и ты уже не можешь от них отказаться.

Но разве это её вина? Или вина того человека, что ей покорился? Власть – лишь гладь океана, в которой человек не видит самого себя, потому что даже самый тихий океан всегда бунтует. Он жаждет свободы, но боится её до дрожи, потому что свобода – это хаос, это неизвестность, это вечное искание. Человек бежит от свободы, как ребёнок, который бежит до кровати с закрытыми глазами, и в своей беготне он всегда возвращается к тому, кто обещает ему безопасность.

Они знают это. Они знают, что человек, чтобы жить спокойно, готов поклониться чему угодно – президенту, закону, идее.

И как же тонко они играют, эти властители! Они говорят народу: «Вы – соль земли, вы – свет мира, без вас ничего не будет: ни демократии, ни свободы». И народ верит, народ гордится, хотя его место – у блевотного подножия трона. Им бросают малые подачки, каплю власти, чтобы одни чувствовали себя чуть выше других, чуть особеннее. Подачками народ разделён, чтобы он никогда не объединился, чтобы он смотрел вниз или в сторону, но не вверх.

А народ? Что народ? Он терпелив, он страдальчески смирён, но не потому, что он туп, хотя он иногда действительно просто туп, как ребёнок, воспитанный айпадом.

Нет, в народе есть мудрость, та самая глубокая, как покосивший крест в сбагренной кровью земле. Но его душа – это душа, привыкшая к кандалам. Он жалуется на них, он проклинает их, но стоит ему сбросить их, как он начинает скучать. Это та самая душа, о которой я пишу: человек не боится свободы, потому что боятся неисследованного – не страх, а заповедь. Он в ней жаждет тепла, жаждет прикосновения, жаждет, чтобы ему сказали, что он не один, что он… такой. Но всегда он находит. В этом он обретает силу… и травмируется.

Но вот толпа – эта страшная, неукротимая сила. Она долго спит, терпит, сгибается под гнётом, но когда приходит миг, она встаёт, как лавина. Толпа не думает, вместо этого она кричит. Она жаждет справедливости, но сама не очень-то знает, что это значит. Она рвёт, ломает, разрушает – и тут же ищет нового кумира, нового царя. Толпа не терпит пустоты, она заполняет её первым, кто сумеет навешать лапши ей на уши.

И власть знает это. Власть боится толпы, но знает её слабость: она не умеет стоять долго. Толпа сгорает, как огонь на пятом бревне, вспыхивает, греет и исчезает, оставляя лишь пепел. А затем всё начинается снова.

Человек… человек всегда будет метаться между своей жаждой свободы и своей жаждой к покою. И это метание никогда не кончится, потому что в нём – суть человеческой души. Разве не писали как-то, что человек должен поклоняться чему-то большему? И он поклоняется – либо власти, либо инфлюенсерам, либо богу, либо самому себе. И в этом поклонении он ищет не правду, нет – он ищет утешение своей человечности.