И вот теперь он шёл мне навстречу. Я знала, что он попросит у меня рубль или трёшницу, и я дам ему, зная заранее, что он никогда не вернёт. Он считал это ниже своего достоинства – возвращать долги по мелочёвке. И будет призывать меня бежать из этой страны, прекрасно понимая, что ни я, ни он никуда отсюда не побежим. Потому что нелепо бежать от того, что тебе дороже всего на свете…
И вот он уже увидел меня, узнал и приветливо помахал мне рукой. «Здравствуйте, здравствуйте! Ну, как, вы всё ещё в этом гадюшнике?» – улыбаясь в окладистую чёрную бороду, спрашивал он и тряс мне руку. – Восхищаюсь вами. Восхищаюсь вашим терпением».
Потом он, конечно, попросил у меня взаймы, и я не смогла ему отказать, и отдала ему свою единственную трёшницу, на которую собиралась жить неделю. А он, положив её в карман, сказал: «Поэту очень мало нужно. Немного хлеба и немного вина». Потом мы поговорили об общих знакомых и уже собирались расходиться в разные стороны, как он, немного замявшись, сказал:
– А вы знаете, я нашёл прекрасную работу. Очень много свободного времени. Главное – голова во время работы свободна: можно думать, наблюдать… И деньги. Правда, совсем небольшие, но всё равно кое-что.
– И где же? – спросила я.
– А вы не будете меня… презирать? – неожиданно спросил он.
– Я? Вас?
– Ну, так вот, друг мой. Я работаю натурщиком… Нет, вы правда не презираете меня? Из лифтёров, знаете ли, меня уволили.
– Господи, за что же мне вас презирать?
Он опять оживился, заулыбался. Он стал в позу Давида с пращой:
– Вот так стоишь часами, а за спиной карандаши – шур-шур-шур – как тараканы. Так и шуршат… Нет, вы действительно не презираете меня?
Весной из флигеля всех жильцов выселили и отдали его заочному отделению, переоборудовав квартиры в аудитории. Мой приятель исчез из моей жизни, наверное, навсегда. Наша встреча на осеннем бульваре была последней.
Иногда я вспоминаю его, вроде ни с того ни с сего, слышу печальный и ироничный голос с соломоновыми интонациями:
«Шур-шур-шур – как тараканы…”, и мне становится больно и грустно.
А порой, заходя в книжный магазин, я ловлю себя на том, что ищу взглядом на прилавке… невозможную книгу.
16—18.11.1988
Двое на дне дождя
Мы вышли из Литературного института и пошли через сквер к воротам. Накрапывал дождь. Огромные редкие капли стукали по листве и по асфальту, как виноградины. И пока мы шли, за те несколько минут, накрапывание превратилось в сплошной поток. Дождь бешено зашумел, растрепал деревья институтского сквера и бульвара за воротами. Стало темно, как в колодце. Дождь был таким плотным, что между мной и моим спутником образовалась как бы стена.
– Я – на Цветной, в «Литературку», а тебе куда? Давай подброшу!
Мне надо было в метро, но никакого метро по дороге от Тверского до Цветного в ту пору ещё не было. А в «Литературке», в отделе писем, у меня работал старый знакомый, которого я давно собиралась повидать.
– Тогда и мне на Цветной, – сказала я.
И мы нырнули в его красный «жигулёнок», стоявший у обочины сразу за воротами. Развернулись. Поехали. Ливень хлестал, выл, клокотал…
Мы не доехали и до Пушкинской. Ткнулись опять в обочину. Мир вокруг перестал существовать. Ни машин впереди, ни домов, ни решетки бульварной изгороди. Был только белый, гудящий поток… Какой-то первобытный, безумный… По мостовой неслась взбесившаяся река… «Жигулёнок» едва удерживался, чтобы не оторваться от потонувшей обочины и не поплыть вспять – к Никитским воротам – бумажным корабликом, не закувыркаться в мутных волнах летучей щепкой… Хотя казалось: ни Пушкинской площади, ни Никитских ворот в природе уже не существует – всё начисто смыто…