Это полностью соответствует тому, что слышал я. Добавлю лишь, что особенно А. Фейнберг подчеркивал двойной смысл медведя – и генерал, и жених, сравнивал с некрасовским «Генералом Топтыгиным», которому хотел посвятить отдельную работу.

Существующие вслед пушкинскому указанию попытки рассчитать время «Онегина» по календарю А. Фейнберг считал неудовлетворительными. Говорил, что они целиком состоят из натяжек и неточностей или исходят из какой-либо ложной посылки. Отвергал мнение, что пушкинское указание нельзя понимать буквально, будто он далеко не абсолютно точен.

Мысль о пушкинской неточности была для него совершенно неприемлемой. Если праздничные дни не совпадают с датами, значит, мы берем не тот год, который в данном случае подразумевается действием. В отличие, скажем, от позднее появившегося комментария Ю. Лотмана, где как раз пятая глава дает повод усомниться в точности календаря, А. Фейнберг полагал, что именно эта глава – ключевая для всей хронологии. Был и свой план разработки и истолкования маршрута онегинского путешествия, включающего и военные поселения, и заграницу. Это было путешествие, которое сам Пушкин мог совершить лишь мысленно, он его передал герою. Вообще в романе, по мысли А. Фейнберга, необычайно важен и далеко не во всей его структурной новизне понят параллелизм героя и автора, их зеркальность и зазеркальность, возможность их существования внутри романа и вне его.

В записях Фейнберга-старшего по этому поводу есть одна строчка: «Онегин о себе читает в “Евг. Онегине”». Это конспект мысли о том, что Онегин, возвращающийся в Петербург, может прочесть первые главы романа о себе, в то время как последующие еще пишутся.

Такое переглядывание автора и героя предполагается структурой магического кристалла. А. Фейнберг не раз говорил о «сюрреалистичности» «Онегина», подразумевая способность проникать в иную реальность, творить ее и сквозь нее прозревать документальную основу исторического или биографического материала. Для сравнения возникало имя Джойса, который начинал мифологизировать всегда в очень узком и локализованном пространстве и времени сюжетного события.

На вопрос, не преувеличивает ли он, А. Фейнберг убежденно говорил, что Пушкин очень далеко забежал в наш век. Многие его вещи написаны по закону закрытой смысловой структуры и не допускают далее своей поверхности. К середине 1830-х годов Пушкин понял, что переоценил способность читателя к дешифровке и, как бы в опровержение самого себя, написал плоскостную, открытую вещь – «Капитанскую дочку».

Понимаю, что хочется слышать более развернутую аргументацию к этим интригующим наблюдениям, но что делать, если единственный жанр, в котором многое может быть представлено, – воспоминание о ненаписанном, о слышанном более десяти лет назад. Ведь тогда была убежденность, что вот-вот мы будем обсуждать текст… Саня говорил, что он готов написать, хотя еще чаще повторял, что не знает – зачем. Печатать его здесь он не намерен и не позволит, ибо кто ему поручится, что в этом же номере журнала не окажется коллективное письмо писателей в поддержку чего-нибудь или с осуждением кого-нибудь. В этом случае он тоже окажется соучастником. На эти темы, к сожалению, мы говорили куда чаще, чем о Пушкине, и все чаще не понимали друг друга. Я считал, что единственный логический вывод из его принципиального неучастия – уехать или, оставаясь, оградить себя своим делом. Уезжать он категорически не хотел, хотя, разумеется, с его знанием языков внешних препятствий быть не могло.

…В Саниной библиотеке с детства были «Три толстяка», подаренные автором: «Дорогому Саше Фейнбергу с пожеланием хорошо расти, хорошо учиться и добиться в жизни выдающихся успехов – от автора – Юрий Олеша. 1956 г. 27 сентября. Переделкино, близ Москвы». Есть нечто небанальное в этой надписи, сделанной для девятилетнего мальчика, в котором, видимо, было что-то, заставившее предположить закономерность выдающихся успехов. Для тех, кто знал Александра Фейнберга позже, эта закономерность была непреложной.