Факультетское филологическое сообщество соседствовало, дополнялось в педагогическом плане и отчасти соперничало с Институтом высших гуманитарных исследований (ИВГИ), созданным Юрием Николаевичем Афанасьевым. Выше авторитетов людей, собравшихся там, в филологии советской и постсоветской, пожалуй, не было. Почти все они в той или иной мере поначалу преподавали на факультете, на разных его кафедрах. Восторг от такого соседства охватывал не только студентов, но и нас – молодых преподавателей факультета. Люди постарше были чуть сдержаннее – может, предвидя, что энтузиазм преподавания у ивгишных неминуемо начнет гаснуть (пожалуй, за исключением преданных педагогическому делу фольклористов Е. Новик и С. Неклюдова и классика Н. Брагинской, для которых это было также способом создания и развития своей научной школы), а может быть, в силу инерции традиционно существующего в последние советские годы предубеждения «чистых» ученых: наука живет в академических институтах, а преподаватели высшей школы выполняют поточную, рутинную учительскую работу. Надо сказать, сейчас эта ситуация, к счастью, меняется, и это, быть может, одно из важнейших завоеваний постсоветской университетской жизни.

Из наших менее всего, как мне кажется, «трепету» были подвержены Игорь Олегович и Алексей Матвеевич. Игорь Олегович вообще первые годы казался несколько отстраненным от царящей вокруг атмосферы всеобщего восторга и братания, что совершенно не отменяло его почтения к отечественной филологической мысли; западник по образованию и главной научной специальности, он как раз всегда был особенно озабочен популяризацией и престижем отечественной науки – отсюда его многолетняя работа в «Вопросах литературы». Причина этой отстраненности лежала, как мне думается, в двух вещах – с одной стороны, он действительно был чрезвычайно поглощен многими своими научными занятиями и преподаванием, к которому всегда относился серьезно, а с другой – в некотором предубеждении к атмосфере не единомыслия, но общения «без границ» студентов и преподавателей. Это, кстати, отразилось и в студенческой «репутации». Если, скажем, Зверев, яркий, темпераментный, обожавший студентов, был для первых наборов безусловным кумиром, то Шайтанов был уважаем и ценим как бы на расстоянии, хотя преданные ученики и почитатели находились всегда. Через несколько лет они вдруг – по неведомой нам, но, очевидно, существующей причине – поменяются местами. Пост кумира перейдет на какое-то время к Шайтанову (студенческие пристрастия вообще штука тонкая и едва уловимая). Принадлежа к потомственной профессорской интеллигенции, он всегда несколько старомодно, вопреки тогдашним веяниям, «держал дистанцию» и со студентами, и с коллегами.

Сознательно дистанцируясь от всего, что окружало педагогический процесс, Шайтанов, по мнению студентов блистательный лектор, вместе с тем был целиком сконцентрирован на самом предмете своих занятий. Риторически его публичные речи всегда изящны и безукоризненны. Иногда его укоряли в том, что он не читал планомерный и всеохватный курс, скажем, той же литературы эпохи Возрождения, а выбирал только любимые темы: концепция гуманизма, Петрарка и Боккаччо, Шекспир; им было отведено куда больше времени, чем изложению фактической стороны литературного процесса и освещению всех значимых фигур (там, правда, иных нет). Будучи ученым и университетским профессором с огромным стажем, он полагал уже тогда, что учить надо не столько набору сведений, сколько способу филологической мысли, а это можно делать на любой отдельно взятой теме. Трудно спорить, что через Шекспира и в самом деле можно рассказать все Возрождение. От «больших» лекций рано или поздно устают все, и Игорю Олеговичу уже давно, как думается, самым ценным кажется камерный, объединенный единой темой, межкурсовой семинар, который неизменно все эти годы он ведет на кафедре, – и на этом поприще количеству его учеников, талантливых и преданных, можно только позавидовать.