В 1922 году Брод предложил Кафке подумать о том, чтобы стать редактором Der Jude, ежемесячного журнала сионистов, издававшегося Мартином Бубером на деньги Залмана Шокена. За пять лет до этого, в 1917 году, Кафка опубликовал в этом журнале два рассказа – «Отчёт для академии» и «Шакалы и арабы». В июне 1916 года Брод написал Буберу, что глубокая тоска Кафки по обществу и стремление избежать неприкаянности и одиночества сделали его «самым еврейским» писателем.

Как и следовало ожидать, Кафка отказался от этого предложения, сославшись на слабое здоровье. «Как я могу даже подумать об этом, – ответил Кафка, – с моим безграничным незнанием вещей, с неумением ладить с людьми, с отсутствием твердой еврейской почвы под ногами? Нет, нет»^>26.

Таким образом, и Земля Обетованная, и те, кто обещал её, остались для Кафки в недосягаемой дали. «Ведь что такое иврит, – писал Кафка в 1923 году Роберту Клопштоку, тоже больному туберкулёзом, – если не весть издалека?»

В последний год жизни Кафка, наконец, съехал с квартиры родителей и сошел с орбиты их влияния. С сентября 1923 по март 1924 года он жил, как писал Брод, «полусельской жизнью» в отдалённом районе Штеглиц на окраине Берлина. Он переехал туда, чтобы остаться с Дорой Диамант, женщиной, которая была младше его на 21 год, и которая нарушила строгие хасидские традиции своей семьи. «То, что Дора была наследницей сокровищ польской еврейской религиозной традиции, – писал Брод, который несколько раз посещал их берлинский дом, – являлось для Франца постоянным источником восхищения». До января 1924 года, когда здоровье Кафки резко ухудшилось, он вместе с Дорой посещал подготовительные занятия по изучению Талмуда в Академии иудаизма на Артиллеристштрассе (теперь здесь находится Дом-музей Лео Бека). Кафка назвал Академию «оазисом мира в диком Берлине и в диких краях собственного „я“».

Дора также помогла Кафке прочитать в оригинале, на иврите, три начальные главы последнего и самого мрачного романа Иосефа Хаима Бренера «Бездолье и провал» (Shekhol ve-Kishalon) – они читали по странице в день^>27. Примечательно, что для чтения был выбран роман, который называли «самым жестоким самобичеванием в еврейской литературе». В нём Бренер, этот трагический рационалист ивритской литературы, подчеркивал, что «изгнание, галут, – оно повсюду». Для Бренера и Земля Израиля – это ещё одна диаспора. «Как роман книга мне не очень понравилась», – сообщал Кафка Броду.

Позже Дора рассказывала, что они с Кафкой «постоянно обыгрывали идею покинуть Берлин и иммигрировать в Палестину, чтобы начать новую жизнь». В частности, они строили причудливые фантазии о том, как откроют в Тель-Авиве еврейский ресторан: Дора будет готовить, а Кафка – служить официантом, чтобы незаметно наблюдать за посетителями. (В 18-страничном рукописном словаре иврита, составленном Кафкой, есть и слово «официант» – meltzar.) Разумеется, мечта Кафки о Сионе останется мечтой несбыточной – ведь он позволил себе мечтать о переезде в Палестину, только когда болезнь зашла настолько далеко, что это стало невозможным.

В июле 1923 года Хуго Бергман и его жена Эльза (урождённая Фанта) обратились к Кафке с последним призывом, пригласив его уехать вместе с ними в Иерусалим. «И снова соблазны манят, – сказал на это Кафка, – и снова ответом – абсолютная невозможность». Вместо Кафки Бергманы увезли из Праги его фотографию, которая потом стояла на рояле их иерусалимского салона.