В 1918 году Кафка предложил Максу Броду начать переписываться на иврите. Брод тоже изо всех сил пытался овладеть этим языком. «Будучи примерным сионистом, – пишет Брод в своих мемуарах, – я начал изучать иврит и возвращался к нему снова и снова, год за годом, всегда начиная с самого начала. И я всегда увязал в нём, как только добирался до Hifil (форма побудительного залога глагола в иврите). В поэтический сборник 1917 года «Земля Обетованная» Брод включил стихотворение «Урок иврита» (Hebraische Lektion), которое открывается такими строками:

Брод замечает, что Кафка изучал язык «с особым рвением». «Глубоко изучив иврит, – вспоминал Брод, – в этой области он оставил меня далеко позади».

К осени 1922 года, несмотря на пошатнувшееся здоровье, Кафка продолжал изучать иврит и дважды в неделю занимался с девятнадцатилетней студенткой из Иерусалима. Пуа Бен-Товим – или «маленькая палестинка», как он её называл, – приехала в Прагу с матерью Хуго Бергмана. Родители Пуа прибыли в Палестину в 1880-х годах с волной иммигрантов из России. В течение десяти лет она помогала своему отцу, выдающемуся гебраисту, вести уроки в первой иерусалимской школе для слепых. После Первой мировой войны она стала одной из первых выпускниц первой гимназии Иерусалима, в которой преподавание велось на иврите. Ещё старшеклассницей она вызвалась помочь Хуго Бергману составить каталог немецких книг для Национальной библиотеки.

«Очень часто у него начинались болезненные приступы кашля, из-за которых мне всегда хотелось прекратить урок, – вспоминала Пуа. – И тогда он смотрел на меня, не в силах сказать ни слова, своими огромными тёмными глазами и умолял повторить хотя бы одно слово, а потом другое, а потом ещё и ещё. Казалось, он считал эти уроки разновидностью чудодейственного лекарства».

С помощью Пуа Кафка своим округлым детским почерком заполнял словами на иврите и их немецкими эквивалентами целые тетради: фашистское движение, туберкулёз, святость, победа, гений. Он также переписывал на иврите целые фразы, например, «Да покарает вас Б-г!». (По словам Рафаэля Вайзера, бывшего директора отдела рукописей и архивных документов Национальной библиотеки, 18-страничный блокнот, который я видел в Национальной библиотеке, был подарен им семейством Шоке н.)«Нет сомнений, что я его привлекала, – вспоминала Пуа, – но привлекала скорее как идеал, чем как реальная девушка; привлекала как образ далекого Иерусалима. Он постоянно расспрашивал меня об Иерусалиме и хотел уехать со мной, когда я соберусь туда возвращаться». «Когда я впервые его увидела, – говорила Пуа о Кафке, – он уже знал, что умирает, и отчаянно хотел жить. Он постоянно грезил о Палестине, а я только что оттуда приехала, и он видел в этом нечто мистическое… Я скоро поняла, что он эмоционально раздавлен и ведёт себя как утопающий – готов цепляться за любого, кто оказался с ним рядом»^>25.

Но Кафка, чей писательский талант родился из невозможности причастности к чему-либо, отстранялся и от любых предложений вступить в какую-то группу. «Стремление быть причастным к чему-либо и тем самым завоевать уверенность в себе, которая сопутствует любой принадлежности, влекло его к сионизму, – говорит Вивьен Лиска, профессор немецкой литературы и директор Института еврейских исследований Антверпенского университета. – Но страх перед потерей своего „я“ в группе удерживал его от полной принадлежности». Ганс Дитер Циммерман, ведущий немецкий переводчик Кафки, выразил подобную же мысль более чётко: «Он никоим образом не был сионистом… Он – „разнузданный“ индивидуалист. Так он себя однажды назвал».