– Вступаете в ряды русской армии, высокую славу которой держать нелегко. Поздравляю с первым офицерским чином!

Под погонами Высочайший приказ, а в душе восторг и упоение.

– Ура! Ура! Ура-а-а!!!

– Господа офицеры, по местам! – скомандовал Демьяненков. – Рысью в казармы марш!

В канцелярию явились в блестящих офицерских мундирах. Командир батареи полковник Петроков обнял и расцеловал каждого:

– Молодцы! Красавцы! Люблю!

Двухсотлетний Петербург в мгновение помолодел, наполнившись сотнями шумных подпоручиков и корнетов. Дамы одаривали любезными улыбками, а старики снисходительными взглядами. Пневский и Завадовский получили назначение в Варшаву, а Борисов в родную станицу на Тереке. Сердечно прощались у ворот, но Беляев вдруг вспомнил недавние жизненные утраты: на 39-м году от тяжёлой болезни почек после Балкан умер дядя, а дедушку разбил паралич и, пролежав в постели два года, тоже скончался. Последние слова: “Слава Богу, слава вам, Туртукай взят и я там”. Вскоре на руках скончалась и бабушка. Беляев решил исповедаться в Андреевском соборе.

– Желаете венчаться? – спросил настоятель.

– Новую жизнь начинаю. Отпустите грехи прежние…

…Дмитриев осторожно осмотрелся. Никого. Серебряков остался ночевать у Беляевых. Пошёл на конечную остановку трамвая. Посмотрел в сторону города. Даже отсюда выглядит отталкивающе. А если вспомнить Париж и Прагу… Не надо! Опять начнутся галлюцинации.

Вдалеке из-за обшарпанного одноэтажного дома с высоким забором из прогнивших досок выполз старенький трамвай. Надрывно засвистел по ржавым рельсам, загремел расшатанным деревянным телом и выпустил искры. Стояли четверть часа. Дмитриев смотрел на дом генерал на окраине Асунсьона и думал о предстоящей экспедиции. Будет трудно. Он отменный спортсмен, но всё-таки городской человек, а Чако, как сказал Серебряков, ад в горловине континента. Сколько продлится экспедиция? Месяц? Два? Дольше? Надо успеть вернуться в Сан Хавьер, пока галлюцинации не свели с ума. Прошло почти полгода. Осталось столько же, чуть больше. Если всё получится, вернуться в Парагвай и попасть в сборную. Представил себя в центре поля с кубком над головой. Трибуны скандируют “Алехандро! Вива Парагвай!” Сметают полицейский кордон и бегут к нему. Впереди старичок с козлиной бородкой, в косоворотке и лаптях:

– Алексашка! А землицу-то нашёл?!

Хотел надавить на виски, но трамвай неожиданно дёрнулся и видение исчезло само. Под грохот колёс смотрел на унылый, полунищий квартал в запылённом окне с паутиной в нижнем правом углу. Тарантул! Машинально ударил ладонью. Но на стекле не отпечатался раздавленный труп насекомого. На ладони тоже ничего. Достал платок, вытер пот со лба и ладонь. Снова смотрел в окно, стараясь не обращать внимания на паутину. Одноэтажные дома, неопрятные снаружи и неуютные внутри, вытянутые в глубину двора, с навесом или балконом во всю длину, стойлом для скота и мрачными комнатами, в которые ночью забираются жабы. Окна без стёкол, будто пустые глазницы, и железные решётки, как очки у новых бронзовых статуй. Зимой холодно, летом зной с пылью, а осенью сквозняк с сухими листьями. Полы каменные, деревянные съедают муравьи. Без потолков, лишь стропила. Но в семьях с достатком, каковых немного, под крышей натягивают выбеленную известью холстину. Летом с одиннадцати до четырёх, в самую отчаянную жару, сиеста. Люди спят, магазины закрыты. Улицы оживают только к вечеру. Грязные, с неприятным запахом кафе наполняются посетителями в пижамах, а домочадцы ставят перед домом скамейки и стулья или сидят прямо на дороге, свесив ноги в вонючую канаву, наслаждаются прохладой. Осенние ливни превращают площади в глиноподобные лагуны. Такая полушалашная жизнь полностью убила у них желание хоть как-то благоустроить свой быт. Канализации нет. Вместо водопровода во дворах колодцы и бетонные цистерны для дождевой воды. У кого есть деньги, покупают у водовозов.