Итак, сорок пять минут я могу посвятить журналу. Дания немного ошибается, когда говорит о повести. Мое воображение не позволяет мне создать новый мир, населить его выдуманными героями, вдохнуть в них жизнь, сделать их выпуклыми, яркими, придумать для них сюжет… Я не писатель, я ученый – был и остаюсь им всегда.

И в журнал, толстый, многостраничный, я записываю то, что было раньше. То, что было во вневременности и даже до нее. Вдруг дар помнить прошлое со мной не навсегда и однажды иссякнет, а врата прошедшего закроются для меня навеки? Тогда останутся мои свидетельства. Живое доказательство того, что все было. Так я сохраню минувшее. А там было много такого, чего я не хотел бы забывать. И даже то, что я с удовольствием подверг бы забвению, тоже нужно сохранить. Ведь это и есть моя жизнь длинною в десять тысячелетий. И она достойна того, чтобы ее запомнить.

Что я помню? Каково мое первое воспоминание об этом мире? То самое, которое легло на белый лист чистого разума, мой первый взгляд на Вселенную из крохотного тела маленького существа, именуемого человеком. Я закрыл глаза и позволил пальцам пролистать журнал до первой страницы, которую прикрывала обложка, охраняющая тайны моей прошлой жизни. А едва различимая яркая искорка пронеслась сквозь время и пространство туда, к самому началу.

Не нужна машина времени, чтобы путешествовать в прошлое. Оказаться у истоков можно и без сложных технических средств, достаточно просто идти к самому себе, к тому моменту, который запечатлен в самой глубине твоего разума.

Вот я открываю глаза и вижу стального цвета потолок, распахнутое окно, обрамленное колышущимися от ветра прозрачными занавесками. Все мутное, расплывается, не в фокусе. Глаза младенца несовершенны и потому я не в состоянии навести резкость, щурюсь, словно близорукий. Пройдет всего несколько лет – и я без труда буду видеть сокола, присевшего отдохнуть на ветке метрах в пятистах от меня. Но пока что впечатления от мира смутные, немного смазанные.

И меня это пугает. Я совсем маленький, а все вокруг несоразмерно большое, даже огромное. Я чувствую себя неуютно в колыбели, открытой со всех сторон, незащищенной. Не могу понять, что за штуковина висит у меня над головой и медленно движется по кругу, издавая непонятное и оттого страшное позвякивание.

Крошечный носик морщится, едва различимые белесые брови ползут вверх по маленькому лбу, кровь приливает к лицу. Я уже почти собираюсь заплакать, но вдруг в поле зрения появляется что-то новое. Это что-то оказывается очень близко к лицу, ближе, чем все остальное. И сосредоточившись, я понимаю: это рука. Мамина рука. Мамин запах запечатлелся в моей памяти сразу, я узнаю его безошибочно.

Это защитный механизм. Маленький и беспомощный звереныш не может противостоять опасностям, которых так много в большом мире. Он должен лежать тихо-тихо, чтобы его не заметил крупный хищник, чтобы не сожрал, не изувечил. Почти всегда детеныш находится в напряжении, ведя с неведомым и невидимым врагом борьбу за выживание. Но в момент рождения в его мозгу и памяти навсегда отпечатывается запах родной матери. И когда он чувствует его, то может расслабиться. Мать рядом, она защитит и накормит, обогреет и успокоит. Ее запах без слов говорит: все в порядке.

Вот и я понимаю, что все хорошо, раз мама рядом. Мое лицо разглаживается, я хватаю ее за палец и успокаиваюсь. Мама издает какие-то звуки, они успокаивают меня, глаза закрываются и я засыпаю. Я еще не знаю, что это колыбельная, но мне уже нравится, как она поет. Хотя и что такое пение – я тоже еще не знаю.