– Каплю, выпавшую на сухую землю из кувшина, обратно не соберешь, Карим. Пусть наши люди делают свое дело, а враги – свое. Аллах хранит жизнь слуги столько, сколько ему она нужна.

– Иногда чуть дольше, иногда чуть меньше. Ведь и мы, стреляя, делаем поправку на ветер… – ответил разведчик. Но Масуд только улыбнулся. Отчего Кариму всегда, с самого начала его похода за Масудом казалось, что этому учителю французского открыто знание о жизни в целом, знание, не доступное другим? Может быть, благородство? Оно соединяет звенья жизни, дни и годы в целое и ясное?

И вот Масуда убили. Убили просто, так просто, что Карим не мог избавиться от мысли, что предательство, открывшее ворота убийцам, вызрело в собственных рядах. Но для дела это уже значения не имело. Лишившись головы, тело Панджшерского государства распласталось бесхребетным студнем медузьим, а через несколько дней, когда, после атаки на Нью-Йорк, из-за океана зазвучали грозные призывы, генералы северных бросились в разные стороны искать новых союзников. Карим ощутил себя неподвижной точкой черной войны, соединившей в себе слишком многое: начало новой смерти, долг, боль осени, остроту памяти. Но как в себе найти точку опоры, чтобы, оттолкнувшись, идти дальше?

– Одной ступней мир опирается на человека. На одного человека. Найдешь его, найдешь себе опору. Но помни – это опора, но не смысл, – учил его однажды, в молодости, дядя Пир аль-Хуссейни, вождь племени вазиритов. На узких голубых губах играла усмешка. Так насмехался старик над своим избранником-воспитанником, когда знал наверное, каким вопросом снедаем почтительный ученик.

– А вторая, учитель?

– А вторая – на его врага. Это знали мудрецы прошлого. Убивая врага, они отравляли и его злейшего недруга.

– А если это были они сами, учитель?

Голубые губы сошлись в линию, глаза на миг закрылись.

– Это выбор, Карим. Его не объясняют словами. Ты молод, тебе предстоит изведать выбор тогда, когда груз чужой жизни становится тяжелее собственной смерти…

Карим двадцать лет носил в чреве сущность, субстанцию, оставшуюся от непонятых им слов Пира. А теперь он понял. Мозгом, телом и существом. И улыбка Пира аль-Хуссейни оказалась равна улыбке бывшего учителя французского. Карим еще не готов был к выбору, но уже догадывался, что выбора делать и не придется, он осуществится незаметно, сам собой. Развяжется, как узелок на поясе халата, охватывающем исхудавшее тело странника.

Полковник Карим не поехал с маршалом Фахимом в Душанбе, не ответил на приглашение генерала Атты присоединиться к посольству, направленному в Дели. Отказался сопровождать хозяина Герата, Исмаил Хана, в Тегеран. Он мысленно очертил жестким черным грифелем глубокий контур, воткнув иглу циркуля в свое сердце. Учителю уже дан ответ, который еще только ищет русский полковник Миронов, в силу обстоятельств не потерявший опоры на человека и его врага. Если свобода безгранична, как время после смерти, то смысл открывается гранью, предназначенной только тебе одному. Смысл – именной, факсимильный, как сказал бы русский. Смысл, никак не увязанный с целью. Печатка на перстне.

Когда из Душанбе пришла весть, что врачам не удалось спасти Ахмадшаха Масуда, полковник Курой сел на землю, сгреб ее, старую, как прах, в ладонь и крикнул в ее ухо так, чтобы услышали его зов истлевшие телом предки. Крикнул, и птицы встрепенулись и закружили в черной воронке ночи. А потом он спросил себя, за что он воюет. За этот пепел?

– Ничто так не упрощает путь, как враг за перевалом. Ничто не искушает простым смыслом так, как знамя войны в руках, – однажды сказал ему Масуд, двадцать лет сам державший это знамя и дававший Кариму формулу смысла. И все-таки… Не земля. Не свобода. Не вера. Не ненависть. Не они сделали и Карима человеком войны. А что? Он не знал. Еще не знал. Он выполнил первую часть задачи, он нашел Человека, о которого мир упирается одной ступней… Теперь предстоит решить вторую часть задачи: восстановить равновесие, убить врага. Но сперва – его найти. Вот это и можно принять в качестве цели новой жизни – войны.