Боба взял пиво и тяжелым, плоским шагом отошел к стойке.

– А почему клаустрофобия? – задумчиво оставил он свой вопрос, проходя мимо Балашова, и сам же ответил: – Реальность узка и вертикальна, как лифт? Так?

Миронов, выяснив, как возник Паша Кеглер в его пенсионной жизни, не стал ругать Балашова, хотя рука так и чесалась дать тому добрую затрещину. Предостеречь он хотел! Чудила… И Логинов хорош!

Но Миронов осознавал, что упреки мало что дадут ему. По получении максимума информации следовало использовать ситуацию с наибольшей выгодой или с минимальным ущербом для себя. В нем включился механизм, который, как ему иногда казалось, и составлял его основную человеческую суть: оценка ситуации и принятие единственно верного, хоть и не всегда логически обоснованного решения. Заработал этот маховик, и на душе полегчало. И не только оттого, что он увидел очертания выхода, но и оттого, что в решении угадывалось магическое соединение нескольких различных линий жизней в одну Судьбу. Судьбину. Он вспомнил, как мать ему, маленькому, нашептывала голодными вечерами: ничего, ничего, судьбина такая татарская. И он представлял себе их судьбину в виде теплого румяного хлеба с сахаром, и эту судьбину давал ему исподтишка, из-под фартука, татарин-дворник Яким. Затем Андрей узнал, что татары едят конину, и Яким из видения пропал, но каравай остался…

Первое, что сделал Андреич, оказавшись дома, – он бросился к телефону. Линия никак не хотела пропускать его в азиатское далеко, и все-таки, когда гнев стал уже подкатывать нетерпеливому хозяину к горлу, оттуда донесся голос афганца Куроя.

Полковник Курой[25] не удивился звонку из Москвы и, как Миронову показалось, обрадовался.

– Здравствуй, старый враг! – сказал Миронов и ощутил, что если и не защекотало у него в горле, то заглотнуть коньячка граммов триста захотелось так, как не хотелось давно. С неделю, а то и две.

– Здравствуйте, полковник. Голод сводит собаку с кошкой.

– Кошка не гложет собачей кости. Это время сводит края раны.

– Я – не зарубцевавшийся край. Вы вспомнили обо мне в плохое время, полковник.

– Ты прав. Но мы так устроены с тобой, полковник: радости в одиночку, в тягости жмемся плечом к плечу – ведь нас мало.

– Теперь совсем мало. Вы меня, понимаю, в бой зовете, а у меня пора одиночества. Уеду в Германию, сяду писать книгу. Время моей войны прошло. Я отношусь к стороне, уже проигравшей, кто бы ни победил.

– Отчего к германцам? Отчего не ко мне?

– У вас не то что старых врагов не жалуют, а старых друзей. Нет, полковник, в Германию. Она лечит таких, как я. Не друзья, не враги, а чужаки. Инопланетяне. Земля неодушевленная.

Миронов представил себе, что творится сейчас вокруг афганца в стане северных после смерти Панджшерского Льва. Наверное, такой же знобкой была кожа людей, верных президенту Наджибулле, после того, как Россия окончательно отвернулась от них, а самого Наджиба повесили пакистанские офицеры из МВР, прикинувшиеся талибами. Но Андреич знал или считал, что знает Куроя: человек-гора не из тех, кто не успел подготовить себе лежбище – может быть, и в Германии, но, скорее, в близкой Масуду Франции. А что еще вероятнее, гораздо ближе: в Таджикистане, в Киргизии или в спокойном Казахстане. Миронов был убежден и в другом: афганец не ляжет на глубокое дно, пока последний его агент, последний боец не отдаст свое тело богу его войны.

Он так и сказал.

– Книги пишутся после войн, Карим. Я знаю. Мы уже написали с тобой одну книгу, но она оказалась не полна. Там не хватает по меньшей мере одной главы. Я бы ее назвал так: «Месть за Льва». Из-за нее я и беспокою тебя поздней ночью. Простишь?