Паша Кеглер вновь собирался в Ташкент. Поездка образовалась неожиданно. Она нарушала его московские победные планы, и можно было бы отказаться, но тут Пашу, как говорится, заело. Чуть ли не дело чести. Его разыскал известный московский журналист Гриша Колдобин. Колдобин обратился с подходцем, мол, вы, Павел, теперь террорист-эксперт. Предложил вернуться на места боевой славы, в Ходжи, отснять, как всё было. За нормальные бабки. Поскольку статус теперь иной…

Если бы не эти два «теперь» – теперь эксперт, теперь иной – наверное, остался бы Паша дома. Но зацепило. Надо было съездить без Логинова. Наконец, первым номером. Так, чтобы больше ни одна московская акула пера не посмела прилепить к его фамилии крохотную секундную стрелочку «теперь».

– Впрочем, дело-то для нехилых. Талибы наступают, нет-нет, да и докатятся до Ходжи. Тогда и снимать нечего будет. Если ехать, то без тормозов, – ещё добавил известный журналист Гриша Колдобин, дополнительно подогрев Пашу, поскольку Кеглер знал за собой массу слабостей, но что касается робости – увольте.

– Когда ехать? – спросил он, надвинувшись грудью на собеседника. Вместо тельняшки грудь эту покрывал пиджак.

– Полки ждут, Ваше Высочество. Гвардия, обоз, маркитанки.

«Завидует. Хорошо, когда тебе Гриша Колдобин завидует», – отметил Паша. За Гришей помимо славы известного журналиста, служившего в известной газете, ходила и иная слава. «Бабки к бабкам, бабы к бабам», – приписывала московская молва крылатую фразу сему изрядно небритому, не юному уже господину.

Сборы были недолгими. У Колдобина, оказывается, всё было на ходу, всё получалось с лёгкостью, везде и все у него были своими парнями. Или душечками-голубушками. Или стариканами.

– Для кого работать едем?

– Да для одного моего старикана. Вы, Павел, для нас, как жупел. Простите за грубость. Как вымпел, можно сказать. А работаем мы сами. Безымянные труженики пера.

Колдобин упорно называл Кеглера на вы, хоть был постарше Паши лет на десять. Впрочем, борода да бабы старят, – породил и Кеглер свой афоризм.

Перед отлётом Паша позвонил Балашову. Писателя он дома не застал, зато пообщался с Машей. Девица проявила любопытство, и Паша выговорился сполна. И про Колдобина, и про Логинова, и даже про маму, с которой трудно объясняться. Как ни удивительно, у малышки тоже оказалась мама, она тоже одиноко жила вдалеке, она тоже никак не хотела признать за дочерью право на свою жизнь. Впрочем, Маша сказала Кеглеру: «Я тоже такой буду. Поэтому у меня не будет детей». Помолчали. Попрощались. Вроде ничего особенного, но жизнь после этого показалась Кеглеру и легче, и сложнее одновременно. Зато он понял, отчего захотел позвонить именно писателю. Как здорово, что писателей иногда не бывает дома, что они тоже рождены на свет мамами, но в отличие от журналиста Кеглера стараются навещать их хоть раз в неделю. «Если у меня с этой Машей будет зачат ребёнок, он никогда не будет писателем», – с этой-то озорной мыслишкой Паша сел в самолёт на Ташкент.

Когда Маша сказала Балашову о звонке нахального парняги в тельняшке, Игоря словно иголка легонько кольнула в сердце. «Хоть бы он укатил куда-нибудь из Москвы. Навсегда», – вдруг подумал он и сам на себя обозлился.

– Его тоже мама жизни учит, – продолжила Маша, – не зря я сразу в нем душу родную учуяла…

Балашова укололо повторно, однако он сдержал резкое слово.

– Да, так он в Афганистан. Снова. Видишь, его теперь понесло ветром. Ты как купец на своем сундуке, а он по-пиратски, лихо, с нахрапом.