Рок подступал, как Ветер с моря, а следом надвигалась тьма.
Бог раздвоился: коростели, а может, стая голубей,
Слетелись в Искоростень тенью – горела пакля меж когтей.
Исток – замёрзшими краями… Я рассказал о том, что Есть.
Доныне во Вселенской яме, как эхо: «Хороша ль вам честь?».
АТО
Вознаграждением за то, что сел в тюрьму по воле божьей:
Донецк. Аэропорт (АТО) и рожа, с миною расхожей.
Мой Бог – в окопе. Их – нигде (Я знал похожие пространства,
Где Бога нет, где на звезде – вокруг – кровавое убранство).
Мы вспоминаем о былом, когда нет смысла в настоящем,
Лишь смерть (озвучена кайлом) да простынёй обитый ящик.
До ловчих пуль мне дела нет, к ним привыкаешь, словно к осам
(Так в детстве я носил обед отцу игольчатым покосом)…
Фантасмагория души, её глухое превращенье
В огонь, таящийся в глуши, в огонь, мерцающий отмщеньем.
Месть стимулирует вражду, проточа дух, как в день весенний
Ручей, томящийся во льду, приобретающий теченье,
Точит сугробы… Коробок – чей приплывёт быстрее в гавань,
Где свет надежды волоок, где вербы восклицают: «Аве
Мария!..»? Надо проползти сквозь толщу мёртвого бетона,
Где воздух так зажат в груди, как сыновья Лаокоона
Морским чудовищем… Хлопки, низколетящие трассиры,
На расстоянии руки – воронок воющие дыры.
В колючих лаврах лагерей идём отцовою дорогой,
Не видя слёзы матерей и руководствуясь – не Богом.
И звёзды!
Пространство и время, где сходят с ума,
От чёрной сумы зарекалась тюрьма
Вселенной…
Где не было брода, уродлив – замри! —
Курсировал отблеск иконы Кюри,
Нетленный.
Что с воза упало – пропало в ночи:
Упали дрова прогоревшей печи —
Угарно.
На то и карась, чтоб рыбак не дремал,
Май-месяц и месяц из тучи (Непал)
Не парно,
Ознобясь, сползали, как с воза дрова,
Рука и река, не попав в рукава,
Как дышло в оглобли,
Запутали складки ночных камышей,
Как вши шевелюру – гоню их взашей,
Озлоблен.
Со скоростью света спасалась душа,
Пространство и время астрально круша,
Но поздно.
Кометы, планеты, квазары, миры
Глотало исчадие чёрной дыры…
И звёзды!
Гораций
Произрастает одинокость в моём несведущем саду.
И неба дёготь, ветра копоть – как пребывание в аду.
Мой занимательный Гораций (круги от камня по воде),
Ублюдок – пачкой ассигнаций висит, с отрезанным муде.
Насильник. Это мне понятно. Чем проститутка не права?
По телу гнилостные пятна, стекает кровь на рукава.
Весь мир сосёт попеременно… К чему я? Просто бабу жаль.
Твой ад и мой одновременно скрывают нежную печаль.
Отмечу: зрелищно и скучно. Я, древний ужас ощутя,
Судьбой поэта злополучной, как неотлучное дитя,
Насытился… Пойдём в беседку, куда нас Данте поместил,
Где есть соседи, не соседки…
– Сафо?
– Однако насмешил…
– )))))))
Харчевня
Мансарда белых снов, суть сна потустороння,
Невзрачная луна ребрится, как бордюр,
Докучливая ель елозит, словно сводня,
Фальшивит иногда кузнечик-Азнавур.
Я обретаю звук, бродя в других угодьях,
Я низвергаю слух, толпясь в иных краях,
Где я стяжаю дух, где промыслом Господним
Кормлю своих детей: харчевня на паях.
Я думал заложить свой пай за вдохновенье,
Но ловкий компаньон меня отговорил:
«Не стоит ни гроша твой дар, лишь самомненье,
Которым я тебя с лихвою одарил.
А так бы почивал на лаврах и левкоях,
Не убирал бы сад, не шкрябал щёткой медь…
Сиди себе, грусти, мне жалко нас обоих,
Но надо бы ещё Иуду пожалеть».
Сердце
Варфоломеевская ночь. Горит заря крестообразно,
Земля, разодранная в клочь, уныло собирает пазлы:
Приставит долу – теремок, а к озеру – причал скрипучий,
Камыш… Я знаю назубок, куда переместятся тучи
Посредством ветра. Круг луны (сравню его с гончарным кругом)
Вращается, озарены стога над разношёрстным лугом.