Словно барханы, в угоду пустыне…
Вслух бормочу… и загадочный Сфинкс
Мне открывает вселенские сути:
Я – финикиец, я – эллин… я – инк…
Страшно до пота, прекрасно до жути!
Друг-археолог с лицом хитреца,
Чуть поперхнувшись, сказал, как отрезал:
Это обычный донос на жреца
В пору правленья второго Рамсеса…
В жарком Египте – подавлен, смятён…
Рваный папирус я бросил в гробнице,
Слушая, как в коридорах времён
Он грохотал колесом колесницы.
Майя
Недвижим, как белые луны, как в проруби зимней вода,
Коней оседлавшие гунны (метафора) – рыбьи стада,
Ацтек юкатанской ривьеры, нырнувший по горло в сенот,
Я сердце кровавое веры несу, как старуха киот.
В день Важности, лежа на чаше, я вижу и жизнь мертвеца,
И сердце, которое пляшет, зажатое дланью жреца.
Как сладко оно замирает, как искренне брызжет огнём!
Порою такое бывает в аду рукодельном моём.
Я – майя! Горячие вербы в саду распахнули сердца,
И осень кинжальные ветры баюкает им без конца.
Клон
В отрогах вечного огня томится дух мой, сумасшедшен,
Я прорицаю о прошедшем и тлею, словно головня.
Небережливая душа стяжает споры вдохновенья,
Я полон щедрого растленья, как пух, летящий с камыша.
Мой сослагательный Гомер, я научился лгать безугло,
Отображаясь в сетке Гугла одной из эллинских триер.
Я кропотлив и предрешён, я обречён на состязанье,
Мумифицировав сознанье. Я – мёртвой мысли фараон —
В гробнице времени, нетленен. В забальзамированный рот
Душа, как яблоко по темени, стучит и просится в полёт.
Верни мне, Варус, легионы… И я воскресну неспроста,
Как чудотворный клон иконы мной не распятого Христа!
Летучая мышь
Остервенели бентофаги от изобилия стрекоз,
Луна, зачатая в овраге, приподнималась на откос.
От плесков пена пеленала рябь отуманенной реки,
Торча, – точилкой из пенала – часовня дула сквозняки.
Орябоват и коростелен, пролесок лесками осин
Звенел, как тетивою эллин – при взятье персами Афин.
Но хорошо, что Фемистоклов у нас – как пугал во саду,
Рать персиянская поблекла, поблекли звёзды на мосту,
Едва ночными фонарями овеществлён был божий свет,
Так меркнет в погребальной яме землёй осыпанный скелет.
Ракушка, тлея на ладони, закрыла створки. Ночь пришла,
И скрыла тысячи агоний, и вскрыла нежные тела
Дневных существ, цветов, растений, пурпурной Эос вены… Что ж…
Борей, уставший от борений, как неподкованная вошь,
Смешон. Поэт – летучей мышью – взмыл, перепончато-крылат,
Над распушившейся камышью, над предвкушением утрат.
Руны
Носи за пазухой Алатырь, в том смысле, что вокруг тебя
Весь Мир вращается (Анадырь – моржами гордыми трубя).
Иди по Радуге, чтоб видеть вокруг да около разор
Чужих селений… Плачет идол – смолою из древесных пор.
Так, из воинственного града, что Чернобогом осеян,
Вдова озлобленная Крада несёт погибель для древлян.
Спешат ладьи по водам Леля – в шеломы бить о сватовстве,
Где щуку выловит Емеля, и затеряется в траве
Уд – хлебосольное посольство, дороги порастут быльём…
Княгиня усмехнулась скользко и закопала всех живьём
(И не заглядывая в небо, оставшись варваркой в душе,
И помня, кто такая Треба) – в кипящем адовом ковше
Натопленной дубовой бани (ещё не кончена вражда)
Горели глупые древляне – сбывалась алчная Нужда.
Коварство – древняя богиня (не в счёт ахейские мужи),
На тризну Ольга (Берегиня) несла за пазухой ножи.
В чем Сила ратоборца Мала, Опора воинства древлян?
Княгиня мёдом угощала, косясь на Игорев курган…
Лежит, изрублена, дружина, ворон – над падалью – пиры…
Даждьбог – водою из кувшина – льёт поминальные дары.
Подвластна молнии Перуна, гремела дальняя гроза,
Несуществующая руна катилась по щеке – Слеза
Старухи, выжившей от горя и от бесчестья из ума…