Звон и боль… она циркулирует, опоясывает.

– Элина! Ты слышишь меня?! – рявкает Соколовский, вытаскивая меня из какого-то вакуума душевного и эмоционального, и я смотрю на мужа, желая, чтобы он испытал всю ту боль, которую я испытываю прямо сейчас.

– Я не хочу тебя слушать, видеть тебя не могу и знать тоже! – наконец выдаю пулеметной очередью.

– Ты должна меня выслушать, – выдает с нажимом, а я качаю головой.

– Я ненавижу тебя, Соколовский! Ненавижу! И я мечтаю, чтобы ты прочувствовал каждую молекулу моей боли, я хочу, чтобы ты понял, что такое боль от предательства, чтобы осознал…

– Родная… я горюю вместе с тобой, Элина… – произносит с жаром, явно и сам терпение теряет, а я смеюсь горько.

– Недолго горевать придется, скоро твоя ненаглядная родит твоего сына, ведь у вас будет мальчик, да?! Я помню, как эта стерва у меня в машине кичилась тем, что, как только родится наследник, ее любовник избавится от своей бесплодной жены!

– Эля… – Он бледнеет, скулы заостряются, и я машу головой, всхлипываю, пульс зашкаливает.

– Ненавижу тебя, Глеб! Уходи! Убирайся отсюда! Видеть тебя не могу! Предатель!

Глеб хочет сказать еще что-то, но в палату влетает врач.

– Боже, до чего вы довели ее! Нельзя так! Нельзя…

Врач что-то еще говорит и выпроваживает из палаты Глеба, а я бросаю взгляд на его удаляющуюся фигуру и понимаю, что никогда его не прощу. Измены не прощу, боли, обмана, лжи и… потери моего малыша…

Мне так плохо становится и хочется уснуть… Уснуть и никогда не просыпаться…

– Отдохни, Элина, поспи… Завтра мы пройдем полноценное обследование, а сегодня я распоряжусь, чтобы медсестра поставила тебе капельницу, немного успокоительного не помешает… – Виктория Павловна вещает со знанием дела.

И я просто киваю в ответ на ее слова, сил нет ни на сопротивление, ни на то, чтобы послать продажную врачиху, которая наблюдала беременную любовницу моего мужа и, возможно, продолжает наблюдать. Это ее обязанность. В отличие от меня, Полина родит свое дитя…

Черные у меня мысли, злые, но свет во мне убили сегодня, растерзали просто. Поэтому я отворачиваюсь от врача и безучастно смотрю в стену.

Вновь по виску стекают мои слезы, а я думала, что выплакала все, но, оказывается, не все…

Возможно, я проваливаюсь в легкую дрему, из-за переживаний мозг просто отключается, но я слышу, как открывается дверь и в палату входит медсестра, как она вкатывает капельницу, затем сверяется с медицинской картой. Молодая совсем девчонка, соплюшка. Возможно, пришла сюда после университета.

Она что-то внимательно изучает в моей медицинской карте, после сверяется с названиями препаратов, которые ей доверили мне прокапать.

Девушка настолько медлительна, что привлекает мое внимание, и я наблюдаю за ее растерянностью, за тем, как она листает бумаги и вновь поднимает препарат, рассматривает его, бросает на меня опасливый взгляд. И в ее глазах я читаю сомнение.

Совсем молодая, даже симпатичная, но лицо уже профессионально безучастное. Мое горе – только мое горе. Потеря малыша значима только для меня…

И эти мысли ранят. Я отчего-то продолжаю, даже не мигая, наблюдать за потугами молоденькой медсестры, она берет шприц, открывает препарат, затем вновь бросает на меня опасливый взгляд.

Девушка отчего-то медлит, скользит по мне взглядом и почему-то бросает странный взгляд на мою руку.

– Какие-то проблемы? – моему терпению приходит конец, и я раздраженно спрашиваю у девицы, которая, видимо, не в силах проткнуть мне вену и поставить катетер.

Медсестра не отвечает. Вновь глядит на меня, на шпиц в своих руках и опять на лекарство, его она уже успела открыть.